В голове, как в огромной пустой темной бочке, в которую он будто бы и сам погружен по горло и из которой нет возможности выбраться, преследуют друг друга, сменяясь в безнадежном исступлении, две сцены, две картинки. Кажется, что они, как вагончики игрушечной железной дороги, несутся друг за другом по обручу бочки и все внутри сотрясается и грохочет от их движения, а когда они поднимаются выше, ближе к вискам, в голове возникает и становится невыносимой страшная боль. Вдруг все исчезает, смолкает, темнота сменяется видом вагонного купе, окна, собственных рук и ног, саквояжа, в котором лежит фляжка с английским ромом… и снова в бочку!
Первая картина, окутанная клубами густого дыма, изрыгаемого свистящим паровозом и прибиваемого ветром к заледеневшей платформе, представляла собой вид вокзала и рокового вагона, под которым на грязной, засыпанной углем земле лежало еще теплое тело сторожа, раздавленное колесами на уровне живота и частично заслоненное фигурами пассажиров, зевак, кондуктора, каких-то иностранцев, станционных служащих. Они стояли, онемев от ужаса, а клубы дыма упрямо и назойливо обволакивали их, будто стараясь замаскировать человеческое горе. Анна, он помнит, что она была в черной шляпке («Quel styl! Charmant!»[1]), требовала пропустить жену покойного, которая, среди этой кровавой сцены, словно большой черный ворон неслась откуда-то с неба, широко раскрыв крылья и испуская крики, чтобы пасть на тело мужа… Он отстранил Анну — они стояли совсем рядом с местом трагедии, — чтобы пропустить ринувшуюся вниз вдову, и тогда (а они только что познакомились!) прозвучали те самые слова Анны, которые постоянно раздаются сейчас в его бочке, то есть в голове, и которые едва слышно звучат из ограниченного острыми углами воротника пространства возле его лица: «Какое страшное предзнаменование, дурное предзнаменование».
Бьется мысль, гудят обручи, скрепляющие голову, а в темноте надетой на него бочки ту картину вокзала, где только что видел он и черную шляпку, и ворона, догоняет другая картина, которая видна ему за окном на каждой новой станции. Вот граждане очередного города, стоя у вагона, поют «Боже, царя храни», размахивают флагами, затканными парчовой нитью, вследствие чего они не развеваются, а тяжело и неподвижно свисают, ораторы, полные воодушевления, прославляют и благословляют добровольцев, отправляющихся на фронт, упоминают общую веру, братьев-сербов и матушку-Москву, потом и ораторов, и командиров несут на руках и качают. «Совсем как на пирушке у Демина, командира полка, когда мы отмечали генеральский чин моего однокашника Серпуховского, — даже теперь с привкусом легкой зависти подумал Вронский, — тогда еще Демин доказывал Яшвину (…кто знает, может быть, и Яшвин тоже в этом поезде или он уже там, на месте?…) преимущества русских над пруссаками, особенно в кавалерийской атаке», — и тут он сообразил, что с тех пор прошло уже четыре года.
На одной из станций оратор призывал: «Наш долг — помочь сербам. Нельзя оставлять их в беде», — и все присутствующие восприняли эти слова с воодушевлением, тут же кто-то поднял на палке наспех сделанное чучело Папы Римского, как кровью забрызганное красной краской, с уродливо размалеванным лицом и огромной бумажной тиарой на голове. Раздались гневные выкрики против Ватикана и фашизма, против Австрии и Пруссии,
после этого поезд тронулся,
и все пошло сначала.
После двух-трех таких чествований Вронский перестал подходить к окну.
Через невидимые глазу щели в обшивке вагона и через оконную раму тянуло холодом, он сидел съежившись, и холод этот вдруг напомнил ему тот морозный московский вечер, когда он отправился на литературный вечер писателей из Сербии. Он уже не помнил, что читали поэты, о чем рассуждали критики, но в памяти осталось, что присутствующие долго не расходились, желая поговорить с гостями, и этот вечер укрепил его в намерении сделать какое-нибудь доброе дело, чтобы хоть немного притупить ощущение мучившей его вины.
В первой части вечера гости, достойно и сдержанно читавшие свои произведения и получавшие в награду то более, то менее громкие аплодисменты, сумели создать в зале, заполненном слушателями, такую атмосферу взаимопонимания и сердечности, которая — Вронский сам слышал такие комментарии — свидетельствовала о чем-то большем, чем душевный подъем, с которым русские, словно на новый пир в Кане Галилейской, всегда приходят на любой литературный вечер; гости и манерой держаться, и остроумными рассуждениями сумели сразу же преодолеть расстояние, разделявшее стол, за которым они сидели на сцене, и зал, где виднелись вязаные дамские шапочки и меховые ушанки, к тому же и манера их поведения, и стиль одежды (об определенной светскости свидетельствовали и платочки в нагрудных карманах мужских пиджаков, и английская обувь, и голландский табак, и дамские сумочки, и покрой платьев) создавали у местной публики ощущение респектабельности гостей и вызывали желание им подражать.
Но то, что на самом деле объединило их той ночью, и Вронский хорошо помнил это, было ощущение единого эмоционального порыва и духовного родства. Гости приехали из страны, о которой ходили неясные, становившиеся с каждым днем все более тревожными слухи, там, далеко, на юге, где мало кому из русских удалось побывать, а если и удалось, то лишь в качестве немногочисленных туристов, организованно передвигавшихся по стране в автобусах и не имевших возможности свободно общаться с окружающими, разыгрывались события, грозившие распадом государства. Ключевым представлялось то, что происходило в Сербии и развивалось под знаком массовой поддержки решения сербских властей объединить в единое целое с Сербией две республики (Косово и Воеводину), обладавшие до этого автономией. Такие действия были истолкованы двумя другими республиками, Словенией и Хорватией, находившимися на северо-западе страны, как очередная попытка создать Югославию, в которой бы доминировали сербы, и в ответ на действия Сербии с их стороны последовали серьезные угрозы кардинального охлаждения отношений с Белградом. И вот сейчас поэты, представлявшие самый многочисленный народ этой бурлящей страны, оказались здесь, среди них, и каждый сидящий в зале понимал, что не просто имеет возможность посмотреть на них вблизи, но может и познакомиться, пожать руку, под рюмку водки или сливовицы узнать кое-что об их истории и, даже несмотря на запутанность собственных политических проблем, попытаться понять своих братьев, которым, как они слышали, тоже приходится нелегко и которые добрались до далекой «России-матушки», как постоянно повторяли гости, чтобы обрести здесь утешение и надежду.
Вопросы слушателей и ответы гостей не иссякали, а только множились, по мере того как час проходил за часом, братание продолжалось: постепенно перед ними открывались все новые и новые пространства общей национальной памяти — в густых лесах, возросших в далеко-давние времена, росли одни и те же деревья, пели одни и те же птицы, их грело одно солнце, их прошлое воспевал общий героический эпос, а в церквах курился один ладан.
«Наши предки еще в Средние века стронулись с насиженных мест в Старой Сербии и Северной Албании и постепенно и неторопливо, со скоростью передвижения своих стад, вслед за которыми они шли, начали переселяться и расселяться на новых территориях. И именно этот процесс обеспечил этническое единство народов всех южнославянских земель», — объяснял заезжий литературный критик. «А когда пришло время политики, мы действовали так, чтобы сербская политика выражала идеи и дух югославянства, чтобы она не замыкалась в своих узких рамках, которые — я считаю своим долгом сказать вам и об этом! — со временем стали еще уже, переместившись из Южной Венгрии до границ Шумадии, нет, мы продолжали думать и обо всех тех, кто остался за этими нашими новыми границами», — добавил бородатый поэт.
Слушатели одобрительно воспринимали услышанное, у них возникал образ симпатичной, заботливой крестьянки в невинно-белом пасторальном одеянии, главная забота которой в том, чтобы перед приближающейся грозой собрать и укрыть от непогоды всю свою птицу.
Тут кто-то из гостей вспомнил, что образ одного народа с разными названиями и тремя верами еще в начале девятнадцатого века был принят европейской наукой в качестве истины: «О чем тут еще говорить, это же установлено лучшими умами того времени!» — горячо настаивал один из гостей-поэтов.
И сколь же знакомыми и убедительно звучащими казались собравшимся в зале в тот холодный московский вечер фамилии старых лингвистов, которые до этого большинство из них вряд ли вообще слышало, но которые, благодаря своим благозвучным окончаниям на «-ски», «-ич», «-ар» и «-ик», вызывали в воображении картины наших родимых необозримых лугов и болот, комаров и пчел, стоящих у
