драгоценности, перья, отмечающие различные социальные уровни и раскрывающие смысл взаимоотношений.
Король снисходит до того, что сам вмешивается в эту игру и следит за разграничениями: так, когда в 1453 году умерла королева, он тщательно разграничил по качеству куски черной ткани, выдавая их так, чтобы соблюдалась иерархия: учитывалось происхождение и кто кем служит у короля. Инициатива придворных обычно пресекается, а когда эта инициатива становится слишком назойливой, достаточно небольшой группы людей, чтобы всех поставить на свое место.
У Вийона душа не лежит к службе царедворца. Иерархическая жесткость вынуждает Вийона отойти в сторону. Не столь решительно, как при бургундском дворе, где артист официально приравнен к слуге, здесь из поэта делают менестреля, из художника – лакея. Благожелательный, но безучастный к тому, что талант и фортуна стоят на разных ступенях, Рене Анжуйский заставляет заново разрисовывать свои стены художника, который должен ему представить также и «Часослов»…
Если б Вийон остался при дворе короля Рене, с ним бы неплохо обращались. Лакей – это звание, а есть на кухне – это все-таки есть. Платья, предлагаемые королем своим художникам, шиты были из атласа либо из Дамаска. Искусство – не презираемо. Рене умеет ценить талант. Но двор – это клетка, а мэтр Франсуа не из тех, кто даст себя запереть в ней.
Парижанина могла удивлять приверженность анжуйского двора ко всему итальянскому, которая стала как бы провозвестником Ренессанса; это обстоятельство способно объяснить, почему король и его приближенные столь подолгу обитали в Неаполитанском королевстве. Итальянизация пока не знакома Парижу; Пико делла Мирандола заявит о себе там только четверть века спустя, а взращенный в тени коллежей школяр не знает пока, что происходит во Флоренции. Или, вернее, итальянизация забыта: волна наказаний и ссылок развеяла в начале века первые дуновения французского гуманизма, того гуманизма, что процветал в окружении герцога Людовика Орлеанского. Вийон услышал отголоски итальянизации в Анже в первые недели 1457 года, она была сродни снобизму: на итальянский манер носят вместо куртки с поясом, которая еще в моде в Париже, камзол с пышными, вздымающимися рукавами и короткую накидку.
Если бы была только одна пастораль! Если б был только камзол на итальянский манер! Однако при дворе короля Рене все звучит фальшиво, и парижский поэт мечтает не о тихом прибежище от слишком жестокого мира. В каком-то безумном наваждении поэт ищет забвения в экзотике. Рене не вписывается в тот ряд принцев-меценатов и коллекционеров, каковыми были Карл V и Жан Беррийский. Он из породы неугомонных любителей необычного, собирателей всяких диковинок. Этот старый путешественник много повидал на своем веку, но не насытился сполна. Он сам подбирает старье и заставляет это делать других, – все нужное и ненужное.
Несколькими годами позже счета анжевенского казначейства дадут нам представление об этой экзотике, с которой плохо уживалась чувствительность такого вот Вийона, причем пребывание в Провансе – не то же самое, что пребывание в Анже, сравнивать их следует с большой осторожностью. Во Флоренции и Венеции закупают атлас и бархат, в Турции – тонкий камлот, в Александрии – тафту, покупают расписанный золотом фарфор. Продают и покупают разные «диковинные вещицы».
«Некоторые тунисские птицы и другое, что он повелел купить в варварских странах.
Удивительная лошадь, газели, страус, тунисские птицы и другие вещи…
Мавританская юбка и два мавританских колпака с приятно пахнущими духами из Левана.
Три графинчика мускатной воды и пастушеский плащ из Турции».
И даже если поставщики турецких шелков более редки в Анже, чем в Тарасконе, все это является свидетельством пристрастия к антиподам парижских мостовых, к схоластическим играм и застольным песням. Другие поэты, а не Вийон, без труда находят себе место при этом дворе, где художника чествуют, как повсюду, но при условии, что он принимает правила игры. Так происходит с Бар Ван Эйком и Петрюсом Христюсом, у которых Рене Анжуйский учится искусству видеть мир и запечатлевать его в красках. Так ведут себя и в Тарасконе, и в Анже многие художники, поэты, музыканты, переводчики…
Нет такого таланта, на какой бы не обратил внимания Рене Анжуйский у других и не стремился бы развивать у себя. Он хорошо говорит на латыни, по-каталонски, на итальянском и на прованском. Он владеет пером и кистью. Он любит пение, равно как и турниры. Рене для принцев то же, что Пико делла Мирандола – для философов. Девиз последнего известен: «De omni re scibili et aliquibus aliis», то есть: «Знать обо всех вещах, о которых можно знать, и еще кое-что о других».
Любознательность этого мецената объясняется его общественным положением. Его корреспонденты – люди знатные, как будут говорить впоследствии. Его сотрапезники – любители турниров и галантных увеселений, а не потасовок и борделей. В парижских тавернах за поцелуй девчонки готовы драться. Согласно своду об «использовании оружия», принятого у короля Рене, доказывают свое благородное происхождение и отстаивают свои гербы в законной битве, чтобы снискать «благодарность, милость и большую любовь своей великодушной дамы». Вийон, завсегдатай «Сосновой шишки», был далек от всего этого.
Вдохновение разбитого сердца – какой бы ни была высокой поэзия воздыхателя Франсуа Вийона – менее понятно двору Рене, чем интеллектуальные пассажи куртуазной любви. «Несчастный влюбленный» будет присутствовать в «Большом завещании», так же как и во «Влюбленном сердце», но, чтобы подчеркнуть огромную разницу между ними, достаточно услышать лишь их тон. Вийон – поэт, но он певец страдания и смерти. Певцы весны и жизни не приемлют его. Пастораль не для него, так же как и любовь – с тысячами условностей.
Разочарованию обязан он одной из своих самых прекрасных поэм, которую он посвятит, из насмешливой благодарности, этому самому Анри Куро, что так некстати рекомендовал его своему мэтру королю Рене; это – «Баллада-спор с Франком Гонтье».
Франк Гонтье у аристократических пастушек прозывался Жаком Боном. Созданный епископом Филиппом де Витри, на радость современникам Карла V этот персонаж являлся образцом сельских добродетелей. Он гордый и любезный, строгий и сильный, верный и честный. Три поколения сменились, но пикник Франка Гонтье и его возлюбленной Елены всегда занимал видное место в антологии поэзии.
Вийон, как и все, читал «Сказ о Франке Гонтье». Он даже помнит спор, который в течение полувека ведется в школе вокруг морали, выведенной после Вергилия и до Руссо славным Филиппом де Витри: истинная добродетель лишь в простоте. Точно так же, как сражались
