Ну, во всяком случае. Нормальная семья в прекрасной нормальной вилле рубежа веков на скале на Первом мысу, так нормально, что о нормальности твердили вновь и вновь. Он был журналист, она — фотограф, у них была еще дочка, но она не приехала, она училась
Мальчика, который, как уже было сказано, приехал с ними, звали Ян, он поздоровался; он собирался стать морским биологом, когда вырастет, — но это они узнали уже позднее. И вот что случилось. Рита поглядела на него поверх тарелки с супом. И она… как бы это сказать… «вампирует», «вампировала», «провампирила». Его.
Это было все так дьявольски предсказуемо. Так нормально.
И Дорис Флинкенберг, как уже говорилось, всерьез почувствовала, что нормальность — ее враг.
И вот теперь она стоит в этот странный поздне-осенний день в странную погоду на скале Лоре у озера Буле и жалеет саму себя. Она вдруг почувствовала себя такой покинутой.
Это был ветер пустыни.
«…Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром».
Дорис чувствовала, что взрослеть значит не знать, куда идти. Проклятая покинутость.
Если бы не Сандра… Сандра. Ну да, снова на Аланде.
Это проклятое беспокойство, когда Сандра Вэрн в отъезде.
Итак, Дорис Флинкенберг стояла на скале Лоре у озера Буле и дрожала от холода. Посреди поздней осени. Такой тихой, теплой, облачной, влажной.
Но что это? Что-то ярко-красное блеснуло на краю поля зрения, в тростнике, слева внизу? Что-то, что она заметила уже давно, но, поглощенная жалостью к себе, не придала значения?
Что-то чужеродное в уголке глаза. Красное. Очевидное. Красный цвет в тростнике.
Бедняжка Дорис.
Она подошла поближе. Совсем близко, насколько могла. А потом услышала свой собственный крик.
И припустила бежать. Мчалась, крича и ничего не видя, будто обезумевший лось, по мягкому спокойному тихому лесу.
Она бежала по тропинке к дому кузин и рыдала навзрыд.
И — прямо на Риту и Яна Бакмансона. Столкнулась с ними и упала как подкошенная.
— Она умерла? — послышался Ритин голос откуда-то сверху.
Но: щелчок в голове. Стало темно и тихо. Дорис потеряла сознание. А когда снова пришла в себя, вокруг нее переговаривались люди.
Так Дорис нашла труп.
Эдди де Вир. То, что от нее осталось.
Американка. Спустя много лет ее занесло течением в камыши на болоте.
«Довольно невероятный феномен, — сказал специалист по погоде, которому снова задавали вопросы по радио. — Но не невозможный. Наоборот. Совершенно логичный природный феномен. Результат необычной, в чем-то очень необычной, погоды, которая установилась этим летом. Сухо и в то же время тепло и влажно. Ученые называют это „предчувствием землетрясения“. То, что находится под землей, снова закипает… внутри в земле…»
Пластик — вечный материал. Вот что Дорис увидела в лесу. Рука (голые кости). Красный плащ. Пластик — вечный материал. Красный и проклятый. Зловещевидный. Вот поэтому.
В тот самый день Ян Бакмансон вернулся из Норвегии, где путешествовал со своими родителями. Это был наполовину отпуск, наполовину рабочая командировка. Родители Яна Бакмансона были журналистами, писали и фотографировали, работали вдвоем, их репортажи публиковали в престижных журналах о природе, не в «National Geographic», но в подобных.
Они плыли в резиновой лодке с подвесным мотором по темной воде фьорда, который обрамляли высокие скалы, уходившие глубоко на дно. По холодной воде плыли они вдаль, мама, папа и сын — все трое в желтых непромокаемых комбинезонах и красных спасательных жилетах. И вот в тот день, о котором рассказывал Ян Бакмансон, когда они с Ритой шли после полудня через лес и как бы заново знакомились друг с другом после нескольких недель разлуки (в остальное время Рита почти постоянно жила у Яна Бакмансона в его комнате в угловой башне в доме на Первом мысе), было пасмурно, и дождь все усиливался. Хотя когда они отплывали, отправляясь на свое задание, было почти безветренно, но потом вдруг с моря подул сильный ветер, попутный, потому что они плыли вглубь фьорда — не узкого, но и не слишком широкого.
А в остальном все было тихо, лишь трещал маленький мотор в десять лошадиных сил: нигде никого — ни на воде, ни по берегам. В воде у берега садки для устриц: большие белые шары качались нарядными рядами, они должны оставаться на месте несколько лет. Редкие домики здесь и там, горные козлы в расселинах крутых скал, а в небе — птицы. Большие черные птицы на фоне бело-серого неба.
В начале плавания Ян Бакмансон лежал на дне резиновой лодки и смотрел вверх на белое небо с темными птицами. Фантастическое зрелище. Но вдруг мотор закашлялся, раз, другой, а потом заглох и, сколько они все трое ни бились, не желал больше заводиться. Мотор просто-напросто умер, а они не взяли с собой весел, только багор, чтобы причаливать к берегу, но при сильном ветре и быстром течении от него не было никакого толку. Их понесло по фьорду в резиновой лодке. Вокруг все та же тишина, нигде ни лодки, ни человека, а течение, как уже было сказано, мощное, и оно уносило их за собой.
Потом полил дождь, стало еще темнее — хоть глаз выколи. Радиотелефон перестал работать, беспомощные, они плыли все дальше и дальше. Было жутко холодно; ледяная стужа, поднимаясь из стометровых водных глубин, пробирала их до костей.
Теплые фуфайки и стеганые штаны, которые были надеты под непромокаемые комбинезоны, оказались не способны долго защищать их от непогоды; в конце концов они улеглись на дне лодки — мама, папа, мальчик — и прижались друг к дружке в темноте. Через равные интервалы папа включал фонарик и подавал сигналы: светил в сторону берега в надежде, что их кто-нибудь заметит. Но действовать надо было экономно, потому что свет лампы потускнел, значит, начали садиться батарейки.
Дрожащий одинокий луч над водой. И больше ничего. Пустота.
Они ждали помощи. Просто ждали; им ничего больше не оставалось, а лодка тем временем дрейфовала все дальше вглубь пустынного залива, казавшегося бесконечным.
Минуты тянулись как часы, час — словно целая вечность, они лежали, прижавшись друг к другу на дне резиновой лодки, укутанные во всевозможное тряпье, но вдруг им показалось, что они различают какой-то новый звук — глухой рокот, он постепенно нарастал и становился все сильнее, это пробудило в них надежду и страх. Что это такое: может быть, пороги или водопад? По мере приближения звук становился все громче и громче, казалось, это билось огромное сердце — большое, как целый мир. Течение усилилось, опасность становилась все ощутимее.
Но вдруг все разом осветилось, и из-за поворота выплыл корабль — сияющий огнями огромный пассажирский паром, шикарное судно со множеством иностранных туристов на борту. И их маленькая лодочка попала в радары большого корабля.
Потом, когда их спасли и подняли на борт, согрели в душе и переодели в сухую одежду, капитан взял Яна Бакмансона с собой в рулевую рубку на верхней палубе и показал ему все навигационные приборы этого новенького прекрасного судна. Он честно признался, что в такую туманную дождливую погоду даже
