Американка

существовали уже «настоящие общественные пляжи» в других местах в Поселке. А несколько лет назад, сразу после строительной выставки, пляж пришлось поспешно перенести со Второго мыса, потому что та территория стала частным владением. И в спешке никто не додумался ни до чего лучше, чем озеро Буле.

Но то, что здесь случилось, американка и все прочее, отбило охоту купаться в озере, плавать с трупом. Уже на следующий год новый общественный пляж с мостками, вышками и всем прочим открылся у больших озер на западе. И Рита с Сольвейг тоже поначалу ходили туда, продолжали тренировки по плаванию, которыми занимались и раньше, вместе, какое-то время во всяком случае. У них был план: они решили, что станут пловчихами-асами или известными на весь мир прыгуньями с вышки, как Ульрика Кнапе. Личные планы, совершенно личные. Что-то в этом роде. Но не очень четкие в деталях. Что-то в этом роде, во всяком случае. Поразить мир каким-либо способом, вдвоем.

Глупые мечты. Когда на следующий год открылся новый пляж на озере на западе, Сольвейг совершила отличный прыжок с десятиметровой вышки, это было незабываемо. А Рита простудилась и не смогла участвовать; она сидела среди зрителей на новеньких скамейках на колесах, которые катались взад-вперед, если это было необходимо, и глядела на кружащееся тело своей сестры сквозь сложенную ладонь, под особым углом, и Сольвейг казалась такой маленькой. Рита очень ею гордилась. Но потом в соседнем Поселке открыли спортивный лагерь для плавательных обществ со всей страны. И конечно, все увидели разницу. Рита во всяком случае. И Сольвейг. И они постепенно, практически в тот же сезон, забросили тренировки и все прочее. Не сознательно, а просто так вышло.

И, да, у озера в конце концов она тоже бывала здесь иногда с Яном Бакмансоном. Они бродили повсюду, исследовали флору и фауну и всякие природные феномены в лесу. Ян Бакмансон столько знал обо всем этом; например, о впадинах на дне озера, которые вызывали такие водовороты, что могли засосать взрослого человека, и того ждала мгновенная неминуемая гибель, как случилось с американкой, — на это у Яна Бакмансона тоже было наготове научное объяснение.

— Предположим. Скажем так, — начал Ян Бакмансон. Предположим. Он так всегда начинал — нальем воду в кофейную чашку с дыркой в донышке. Что случится с водой? Она вытечет? Чувствуешь? Как тянет? Затягивает? Дыра засасывает воду.

— Дыра затягивает в себя, и человек оказывается беспомощен. Можно и так объяснить, конечно, науки — это не аргумент. Хотя эффект тот же самый. Вода засасывается в дыру, туда, где пустота.

Рите почему-то нравилось это слушать. Его объяснения. Так убедительно. Так успокаивающе.

Ян Бакмансон. Она навестила его однажды в его квартире в городе у моря. Всякий раз, когда она была с Яном Бакмансоном в его красивом доме, таком большом, со множеством комнат с потолками тысячеметровой вышины, таких, ей казалось, нет больше нигде. И не было другого места на земле, где бы ей хотелось быть. Это был другой мир

Однако: она все реже бывала там.

И еще одно начало грызть ее последнее время, вот что: как отдельные части бытия соединяются вместе и как другие распадаются — как это все происходит? Почему некоторые части вообще не могут соединиться друг с другом?

Ей все больше казалось, что вот с одной стороны существуют Бакмансоны в квартире в городе у моря, и они с Яном Бакмансоном там. Но есть еще и комната Сусанны, где иногда сидит Рита и читает за антикварным столом. Комната с такими высокими потолками, что из окна видны крыши домов в городе у моря, весь город. Удивительная комната, так она ее называла, в тайне. В тайне даже от Яна Бакмансона.

А с другой стороны — Поселок. Крысы и Сольвейг. Сольвейг, Ярпе, Торпе и так далее. А еще существовали «Четыре метлы и совок», и этот последний — совок — обычно бывал в отъезде. Он только болтал: что выучится на архитектора, станет чертить карты, по-настоящему — совершит мировую революцию, хотя об этом последнее время он упоминал все реже. Зато начал поговаривать о том, что ему следует теперь «взять себя в руки», потому что в последнее время было слишком много пива. И еще «женщины»; к удивлению Риты и Сольвейг, они у него не переводились. Он переезжал от «женщины» к «женщине» и играл в лотерею. Выигрывал всякие ненужные вещи. Последний раз — водяную кровать. Ее доставили в фургоне на двор кузин, и сперва все решили, что это какая-то шутка.

Мама кузин с папой кузин дома в комнате, которую он не покидал почти всю Ритину сознательную жизнь, с детства. Что-то в нем сломалось, сказала мама кузин; что ж, за неимением иных объяснений приходилось довольствоваться этим. Но, с другой стороны, «насрать», как говорили в Поселке. Насрать.

Это был другой мир.

— Может, тебе стоит решить все же, С КЕМ ты? — сказала Сольвейг. — И не вести эту двойную игру.

Но Сольвейг не понимала.

Торпе в Поселке, Ян Бакмансон в городе у моря. Это была вовсе не «двойная игра». А просто две стороны жизни, никак не связанные. Когда-нибудь она сможет объяснить это Сольвейг. Вскоре. Но не сейчас.

Порой казалось, что она боится Сольвейг. Она не знала почему. В Сольвейг было что-то необузданное. Та же необузданность, что и в ней самой. Неужели это невозможно изменить? Неужели так и будет вечно продолжаться?

Ян Бакмансон. Опять то, в чем она едва ли хотела признаваться самой себе, — неуверенность.

— Так я и знала, — повторяла она потом много раз Яну Бакмансону, имея в виду их уговор, после того как дом на Первом мысу сгорел и семья Бакмансонов вернулась в свою квартиру в доме у моря. Что она переедет вместе с ними.

— Ясное дело, ты тоже поедешь, Рита. Тебе полезно повидать мир и походить в гимназию в каком- нибудь другом месте.

Так сказала мама Яна Бакмансона Тина Бакмансон, тихо и уверенно. Только сначала им надо решить «практические вопросы», а потом — но никакого потом не было.

— Да они даже всерьез об этом и не думали, — упрекала она Яна Бакмансона теперь, когда прошло время. — Это была лишь идея. Для успокоения совести.

Хуже всего было то, что Ян Бакмансон перестал просить ее потерпеть и подождать. Он больше не заговаривал о том, как все образуется, что все в конце концов сбудется. Только злился и отвечал раздраженно:

— Ах! Ты невозможная. Поговори с ними сама.

И Рита примолкла. Просто не осмеливалась больше об этом говорить. Это было слишком унизительно.

И вот Рита стоит на скале Лоре. И смотрит вниз на воду, которая, как всегда, вызывает в ней неприятное чувство. Она не ищет взглядом Дорис Флинкенберг, но знает, что та где-то поблизости. В тишине. Неподвижность. Ни облачка; солнце светит с ясного синего неба. Но вокруг озера Буле темно, как обычно.

Вдруг у нее возникает внезапная мысль. Бросить вызов.

— Выходи, Дорис Флинкенберг, — говорит она громко и четко.

И, удивительное дело, Дорис выходит. Появляется, верная себе, именно из того места, где ее меньше всего ожидали увидеть, иными словами — из кустов позади. Рита немного пугается, но изо всех сил старается не показать виду.

Дорис подходит и останавливается перед ней, там, на скале Лоре.

Дорис, вновь в своем старом привычном шоу, в том, которое они с Ритой продолжают с того самого момента, как нашелся труп американки. Конечно, не на людях, а только когда они вдвоем, с глазу на глаз.