Она почувствовала его возбуждение и мгновенно опустила руки. Воцарилось неловкое молчание двух людей, которые в замешательстве не могут понять, что произошло.
— Я должна идти. Мой муж уже наверняка ищет меня. — Чары были разрушены. — Не потому, что он ревнив. Просто все мужчины в Пруссии считают женщин, на которых они женятся, своей собственностью.
Николас не мог себе представить, что это относится и к Алексе тоже.
После утренней мессы на следующий день гроб с катафалком, запряженным шестью лошадями, был привезен в кирху Шаркани, где заупокойную службу должен был провести епископ фон Весцпрем. После этого Беата должна была быть похоронена в фамильном склепе Каради на деревенском кладбище. Гости отправились в экипажах, Николас, его отец, старый Рети, работники и слуги замка следовали за катафалком пешком.
Это было чудесное утро, все вокруг утопало в пышной зелени, стоял аромат свежескошенной травы. Николас, который провел ночь в капелле, двигался чисто механически. Мучительная, безжалостная мысль, что Беата потеряна безвозвратно, неотступно следовала за ним и впивалась в него со всею силою неотразимого горя.
У него не было никаких планов на ближайшее время. Оставаться в Шаркани ему было просто невыносимо. Можно вернуться в Вену, но ни в коем случае не в старую квартиру во дворце Каради, где многое напоминает о его жизни там с Беатой и, кроме того, где постоянные мелкие стычки родителей раздражали его. На свете существовало множество мест, которые он никогда не видел, и ему подумалось, не отправиться ли путешествовать. Но тут же эта мысль была отброшена.
Эти мысли занимали Николаса во время мессы. Слова епископа, молитву, музыку органа и церковное песнопение он вообще не воспринимал. Когда траурная процессия медленно направилась к могиле, на голубом небосклоне появились первые облачка. После нестерпимой духоты в церкви подувший с востока свежий ветерок стал живительным глотком воздуха для всех. На площади перед кирхой и на кладбище толпились люди, которые довольно неохотно уступали место для траурного кортежа. Некоторые, казалось, действительно были опечалены, другие пришли только из любопытства, все были в воскресных нарядах, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.
У могилы духовный пастырь Беаты и Николаса немногими, но простыми словами благословил Беату в последний путь.
Николас возвращался домой вместе со стариками Рети. Говорили мало, но каждый испытывал от присутствия другого какое-то утешение. От приглашения на обед в замке старая женщина отказалась. Несмотря на свои семьдесят четыре года ее лицо хранило еще следы былой красоты. Покрасневшие от слез глаза своей голубизной напоминали глаза сестер-близнецов. Они наследовали и стройную фигуру своей бабушки.
— Дом все еще полон гостей, а чужих людей мне бы не хотелось сейчас видеть, — со скорбью в голосе произнесла она.
— Мы могли бы пообедать одни. Только в узком семейном кругу. Вы же виделись с Алексой вчера только мельком, — мягко настаивал Николас.
— Алекса… — Она глубоко вздохнула, хотела что-то сказать, но промолчала.
— Вы не хотели бы ее еще видеть до их отъезда? — удивленно спросил Николас.
— Ах, она слишком похожа на Беату. У меня просто сердце разрывается.
— Она точно такая же твоя внучка, как и Беата, — с упреком в голосе сказал Рети.
— Она не такая, как Беата, и никогда не была такой, как она. — Старая дама вынула платочек и промокнула слезы. — Иди один на обед, Кальман, а меня высади у дома. И скажи Алексе, если она хочет со мной попрощаться, я буду рада ее видеть.
Когда Николас провожат чету Годенхаузен на станцию, Алекса попросила подъехать к дому старых Рети. Она элегантно протянула встречавшему их старому Рети руку для поцелуя; это был жест королевы. Оба пробыли у стариков не более десяти минут. По пути она поддерживала светскую беседу, и Николас спрашивал себя, не является ли это деланное хладнокровие только попыткой скрыть боль расставания.
Он облегченно вздохнул, когда поезд с Алексой скрылся за поворотом. В любом случае, эта встреча не принесла ему никакого утешения.
Глава II
Для Алексы посещение Шаркани после долгих восьми лет оказалось огромным разочарованием. Это было для нее своего рода паломничеством, которым она в душе своей хотела доказать, что любила Беату и эта любовь была сильнее времени и пространства, разделявших сестер. Она хотела бы объяснить Беате, как больно было жить в разлуке, как часто она шептала по ночам ее имя, и как, находясь вдали, ей не хватало сестры, и как она тосковала по ней.
До двенадцати лет девочки были неразлучны, и вдруг их оторвали друг от друга. Больше они не виделись. Алекса была убеждена, что Беата так же сильно страдает от разлуки, как и она, возможно, даже еще сильней. Алекса была из них двоих ведущей, Беата всегда следовала за ней. Во время посещения Шаркани Алекса напрасно надеялась найти хотя бы какое-нибудь подтверждение тому, что Беата догадывалась, как она, Алекса, постоянно о ней думала.
Алекса, заболев в двенадцать лет, была отправлена, по существу, в чужую страну к тетке, которую она до тех пор никогда не видела. Этого Алекса своим дедушке и бабушке не могла простить никогда. При этом она полагала, что отправили они ее потому, что она была для них тяжелым бременем. Алексе было известно, что она с самого детства была болезненным и неспокойным ребенком и часто ночами из-за нее в доме не спали. За девочкой нужно было постоянно следить, чтобы она что-нибудь не натворила, не ушиблась или не поранилась. В школе она была довольно живым ребенком, но непослушным, чистым бесенком, в то время как Беата, напротив, с первых дней своей жизни доставляла дедушке и бабушке только радость. Беата — значит «счастливая», и она действительно была маленьким счастливым существом, которое всегда было в согласии с собой и окружающим миром. Ничто не могло нарушить ее внутренней гармонии. Даже во время редких ссор с Алексой или деревенскими друзьями ее гнев или обида мгновенно улетучивались, и она об этом больше и не вспоминала.
И в санатории, и в доме своей тетки в Берлине, и позднее в Потсдаме, будучи женой Ганса Гюнтера, Алекса тосковала по дому старых Рети, где жизнь была так проста и надежна. Самой себе она казалась птенцом, выпавшим из гнезда. Алекса была просто уверена в том, что, как только она ступит на родную землю, все ее сомнения и заботы исчезнут и что она там по-настоящему, как никогда до этого, будет любима и желанна. К ее разочарованию посещение Шаркани не дало ничего, что она там ожидала получить. Это было переживанием, которое ни с прошлым, ни с будущим не имело ничего общего, это был шаг в чужую территорию. Желая снова ближе почувствовать Беату, она попросила показать последние фотографии сестры. К сожалению, нашлась только пара выцветших даггеротипов из ее юности и несколько фотографий Беаты, уже будучи молодой женой. Фотографии привели Алексу в смятение и растерянность, так как женщина, изображенная на них, была она сама, только одетая в другие платья. Даже лицо под вуалью невесты было абсолютно тем же. Как бы Алекса ни пыталась представить себе Беату взрослой женщиной, для нее она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, которая, плача, провожала увозивший Алексу в Швейцарию поезд.
Поездка из Шаркани в Давос была одним из самых мучительных для Алексы воспоминаний. Тетка Роза ворвалась в дом Рети, как ураган, который должен был оторвать ее от того, что она так любила. Старики Рети беспомощно стояли рядом, уверяя, что все делается только для ее блага и что, как только она
