— Ну что же, желаем удачи, господа. Нам лучше вернуться и сообщить обо всем коллегам. Мне не нужно говорить, что все они также желают вам всего наилучшего.
Они пожали всем руки и поспешили к воротам; было очевидно, что они стремились как можно скорее покинуть поле битвы, где вопрос о победителе был еще не решен.
На небе не было ни звезды, все затянуло тучами, и дождь резко усилился. Расположенные вокруг Конака отряды производили глухой шум, который, казалось, был наполнен тревожным возбуждением.
— Кто-то должен обратиться к солдатам, чтобы они не разбежались, — заметил Машин.
— И что следует им сказать? — спросил Мишич.
— Что-нибудь. Что король убит. Что он сбежал. Все слышали взрыв — опасно, если они сами начнут строить догадки.
Мишич оглянулся, словно надеясь, что найдется еще кто-нибудь для этого поручения. Никто, естественно, не вызвался. Он не мог в темноте разглядеть, что написано на лицах офицеров, но их молчание ясно говорило о сомнениях и равнодушии. Он без труда читал их мысли. Их было сто пятьдесят человек, ворвавшихся во дворец; они грабили, взрывали и жгли, убили сержанта дворцовой охраны, но, пока Александр Обренович на свободе, победа была не на их стороне. Они рисковали своими жизнями, чтобы удовлетворить честолюбие каких-то штатских: этого Йована Авакумовича, который спит и видит себя премьером, адвоката Живковича, бывшего министра внутренних дел Генчича и стареющего принца Петра, который сидел себе в безопасности в Женеве. У всех у них хитрости и ума хватало держаться до поры до времени в тени, а в огонь посылать тех, кто носит форму. Все они, и принц Петр, останутся в живых, в то время как они, люди в форме, будут болтаться на виселице.
Какой-то юный лейтенант влетел галопом на неоседланной, неуклюжей лошади во двор. Он спешился перед Машиным и отдал честь.
— Лейтенант Милан Маринкович покорнейше просит разрешения доложить, господин полковник! — выпалил он, не переводя дыхания. Его симпатичное круглое лицо сияло от удовольствия.
— Да, докладывайте, — устало промолвил Машин.
— Осмелюсь доложить, господин полковник, что я лично застрелил военного министра Милована Павловича и министра внутренних дел Велью Тодоровича.
Машин был сбит с толку.
— Да? А почему Вы? Разве это не было поручено капитану Йосиповичу и лейтенанту… сейчас не могу припомнить его фамилию.
Он замолчал. Напряжение и мытарства не желающей заканчиваться ночи давали о себе знать. Сейчас Машин даже не мог понять, почему фамилия министра Тодоровича стояла в списке. Известие об убийствах, которое еще час назад он выслушал бы с удовлетворением, теперь воспринималось как дополнительная тяжесть к непосильному грузу, навалившемуся на него в последние часы.
Воодушевленный своими подвигами, Маринкович продолжал:
— Докладываю, господин полковник. Действительно, было поручено капитану Йосиповичу и лейтенанту Поповичу. Но дело обстояло так, господин полковник. Когда наш взвод под командованием капитана Йосиповича прибыл к дому Павловича, министр уже ожидал нас: он стоял, полностью одетый, у окна на верхнем этаже. Наверное, слышал взрыв в Конаке, понял, что к чему, и приготовился к обороне. Капитан Йосипович открыл огонь, но министр пригнулся и стал стрелять в ответ. Он ранил одного солдата. Я быстро обошел дом, зашел с черного хода и поднялся по лестнице наверх. Дверь в комнату министра была заперта, но я взорвал ее с помощью патрона со взрывчаткой, который принес с собой, и застрелил министра Поповича. Он не сразу умер, тогда я приказал солдатам добить его прикладами.
Лейтенант умолк и гордо ожидал, как ждет охотничья собака с добычей в зубах благодарной ласки. Благодарности не последовало, Маринкович продолжал, но уже не с тем энтузиазмом:
— Когда мы покончили с Павловичем, то увидели, что лейтенант Попович со своим взводом окружил дом министра Тодоровича, после чего лейтенант вошел в дом. Немного погодя он вернулся и приказал своим людям отступить. Я подошел к нему и спросил, что случилось. Сначала он не хотел говорить, а затем будто сломался и начал реветь как баба. Он не смог сделать этого, сказал он, вся семья сидела за обеденным столом и пила кофе. Конечно, они знали, что в городе что-то происходит, иначе были бы в постели. Министр узнал его, встал и поприветствовал, жена налила ему чашку кофе и спросила, сколько кусочков сахара положить. Попович стоял там какое-то время, оглядывал каждого, а затем повернулся и вышел. Но ведь кто-то должен выполнять работу, подумал я. Они все еще сидели за столом, когда я вошел: министр, его жена, сын и дочь — она была когда-то едва ли не помолвлена с лейтенантом Поповичем. Министр сидел спиной к двери. Я выстрелил в него два раза, и он упал. Капитан Йосипович тоже выстрелил, но не попал. Одна пуля попала сыну в рукав, но не ранила. Женщины подняли страшный крик, но с ними ничего не случилось. — Он замолчал и попытался прочесть что-нибудь на лицах окружающих, но все оставались безучастными. Сам же Маринкович был взволнован до крайности. — Я отобрал лошадь у кучера, господин полковник, чтобы доложить как можно скорей.
Машину вдруг стал ненавистным этот юнец.
— Рад, что Вы доставили себе удовольствие. Будьте добры, немедленно верните жеребца, если не хотите, чтобы я отдал Вас под трибунал за конокрадство. И вот что еще, зарубите себе, лейтенант, на носу — Вы сербский офицер, а не проклятый Богом янычар.
Лейтенант Маринкович покачнулся, как от удара. Все, что можно было разобрать в темноте: разочарованный вид и отсутствие надлежащей выправки у людей в промокших, наброшенных кое-как — иногда и на голое тело — кителях, — указывало на провал переворота. Сознание того, что какая-то часть вины за случившееся может быть возложена на него, привело его в неописуемую ярость. Когда этот невысокого роста, коренастый человек с острым загнутым носом и густыми всклоченными волосами, в сапогах со шпорами, дико размахивая руками, вдруг двинулся на Машина, он удивительно напоминал бойцовского петуха, твердо решившего выклевать полковнику глаза.
— Вы лично приказали казнить министров, — закричал он. — Я был при этом, когда Вы сказали, что, в случае если тот, кому поручено задание, не выполнит или не сможет выполнить его, это должен сделать тот, кто в состоянии. Так что не говорите, будто я не могу сослаться на Ваш приказ!
Это был открытый бунт. Рука Машина потянулась к кобуре револьвера, но он опустил ее, заметив, что стоявшие рядом младшие офицеры явно на стороне Маринковича.
— Вы не должны напоминать мне о моих собственных приказах, лейтенант. — Он старался придать своему голосу командный, авторитетный тон. — Я руководитель всего дела, и как Ваш командир я рассматриваю Ваш тон как грубое нарушение субординации. Только учитывая Ваше неадекватное состояние, я прощаю Вам Ваше поведение, но в следующий раз этого не будет. Кругом!
Он обратился к стоявшим вокруг него людям:
— Идемте в Новый Конак, господа. Мы не должны упустить ни малейшей возможности, как бы малоперспективна она ни была.
Драга стояла у окна и всматривалась в ночь. Темнота не казалась уже такой беспросветной, или ее глаза уже к ней привыкли? На первом этаже русского посольства зажегся свет, но тут же погас.
— Русские не спят, — прошептала она мужу. — Они не спят всю ночь и наблюдают за нами. Грабов и Чариков. Наверняка стоят у окна и смотрят в бинокль. Скорее всего, после двух взрывов они решили, что мы убиты. Потом засомневались, наверное, послали кого-то все разузнать. Ты считаешь, армия стоит на стороне заговорщиков? Тогда у нас мало надежды, правда?
— Я имел в виду не всю армию. Наверное, речь идет о паре полков или только об одном или двух батальонах. Эта свинья Мишич со своими сообщниками под покровом ночи окружили Конак. Когда рассветет, они должны будут отступить. Я не могу поверить, что такие люди, как полковник Николич из Восьмого пехотного, капитан Панайотович из дворцовой охраны или капитан Костич из лейб-гвардии, бросили нас в беде. Они наверняка найдут возможность забрать нас отсюда.
— Панайотович вчера вечером дежурил. И Люба Костич также. Теперь ты понимаешь? Или они оба сбежали, или эти мерзавцы их убили. Все, кто нам был предан, убиты. Никакой надежды больше нет, Саша.
— Ты не права. Нам только бы продержаться до рассвета.
— Они найдут нас раньше.
