— Нет, не видали… Он куда пошел?
— Его Малаза ходи…
— Кто ж та это мог быть?.. А ты знаешь, мы до Горячего ключа с Гладким шли! Отряд его на Сучан пошел…
— Хх-а!.. — вдруг выдохнул Сарл и остановился, стиснув губы. Лицо его приняло твердое и опасное выражение. — Сучан ходи? Малаза ходи?
— А что?
— Хунхуза! — воскликнул Сарл, дико блеснув глазами. — Малаза хунхуза ходи! Тебе понимай?
И он кратко передал то, что рассказывали вчера охотившиеся на Малазе удэге.
— Видал, как оно выходит? — возбужденно сказал Мартемьянов, обернувшись к Сереже. — Ай-я-яй!.. И ведь никак не упредишь…
— Знать бы заранее, лучше бы мы с ними остались, — сурово сказал Сережа. — Все-таки две лишние винтовки…
— Там, однако, Логада кругом ходи, чего-чего смотри… Его, я думай, раньше Гладких посмотри… — сказал Сарл.
В это время Кимунка, продолжавший вежливо кивать головой, осведомился у Сарла, чем взволнованы гости, и, узнав, что дело нешуточное, снова закачал головой, выражая сочувствие и сожаление.
Известие это так расстроило Мартемьянова, что он всю дорогу до переправы только и говорил об этом. Удэгейцы в знак сочувствия его горю не произносили ни слова. И только Сережа не воспринимал это как действительную опасность, угрожающую отряду, и уже досадовал на то, что они отстали от отряда и такое интересное событие пройдет мимо него.
XI
Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды. Сережа тратил немало усилий на то, чтобы убедить себя, что запахи эти не так уж неприятны.
На той стороне реки у причала их поджидал сидящий на корточках очень старый, но еще крепкий, сухой, высокий и широкоплечий удэге с длинной китайской трубкой в зубах. Легкая сутулость еще не скрывала могучей выпуклости его груди. Глаза его под редкими, длинными белыми бровями ясно и весело блестели, но желто-оливковое лицо с клиновидной белой бородкой, рассеченное суровыми морщинами, сохраняло каменную неподвижность.
— А, Масенда!.. — улыбнулся Мартемьянов, рванувшись к нему.
Лодка едва не опрокинулась. Масенда быстро протянул руки, точно желая подхватить лодку.
— Васаа адианан,[1] - пробормотал он укоризненно.
— Что?.. Не понимаю — забыл по-вашему! — виновато кричал Мартемьянов.
— Тихо, тихо… Лодка упади, — с трудом выговаривая русские слова, пояснил старик.
Обмениваясь приветствиями, они поднялись по заросшему ольхой и черемухой обрывчику к фанзе. В отличие от других туземных поселков их не встретила любопытствующая толпа. Выкатились лохмоногие собаки, но какой-то женский голос отозвал их.
Несколько человек в грязных китайских кофтах сидело у костра посреди обширной поляны перед фанзой. Вид у этих людей был изможденный, забитый, у некоторых головы были в лишаях, глаза гноились от трахомы. Один из сидящих, в мокрых ватных штанах, с лицом, изъеденным паршами, сушил у огня рубаху и что-то говорил остальным по-китайски.
— Это кто такие? — спросил Мартемьянов.
— Это чжагубай,[2] - ответил Сарл (это были тазы, пришедшие с низовьев реки проведать своего сбежавшего от «цайдунов» сородича). — Гости на праздник приходи… Один люди вода упади, мало-мало промок, — пояснил он, быстро показывая, как тот падал в воду, и улыбаясь.
Сережа, стараясь не дышать носом (тошнотный запах все время преследовал его), прислушивался к разговору Мартемьянова с удэгейцами, рассеянно поглядывал по сторонам.
Тростниковая крыша фанзы, рыбные сушилки, тянувшиеся по другую сторону поляны, белые, темнеющие снизу купы черемух и проступавшие из-за них продолговатые острые юрты облиты были вечерним красноватым светом. Кое-где пылали разведенные перед юртами огни, похожие на отсветы заката на стеклах.
Полуголые чумазые ребятишки, носившиеся по поселку, изредка украдкой раздвигали ветви и засматривали на пришедших. Слышны были их негромкие певучие голоса, сердитое рычание собак; ниже по реке журчали свиристели.
Кимунка подсел к костру, и таза, с изъеденным паршами лицом, начал что-то рассказывать ему, выкладывая из своего плотно набитого подмоченного мешка различные вещицы: две рваных рубашки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты, гильзы от ружья, пороховницу, свинец, коробочку с капсюлями, козью шкурку, банку из-под консервов, шило, маленький топор, кремень, огниво, трут, смолье для растопки, бересту, кружку, жильные нитки, сухую траву для обуви, кабанью желчь, зубы и когти медведя, копытца кабарги, кости рыси, нанизанные на веревочку. Сережа все ждал, когда он кончит, но таза все вынимал и вынимал (это было имущество его бежавшего сородича, которое тот не успел захватить с собой).
— Ничего, старшинка! — говорил Сарл. — Гладких — смелый люди. Люди, однако, много, бойся не надо… Ай-э, ходи сынка мой посмотри. У-у, какой здоровый сынка! — воскликнул он, озаряясь детской улыбкой.
Распеленатый ребенок, со смуглым, оплывшим книзу личиком, лежал в колыске перед фанзой, суча короткими, полными ножонками. Сидящая перед ним на корточках немолодая скуластая женщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу, хватала его за пупок. Ребенок смеялся беззубым ротиком, как старичок.
— Вот сын — так сын! Вот так охотник! — вскричал Мартемьянов, подхватив ребенка на руки. — Ух ты, какой веселый!.. Ух ты, какой беззубенький!.. — урчал он, держа его на весу перед собой и стараясь захватить ртом его ручонки. — Aм!.. Aм!..
Ребенок смеялся, выказывая нежное малиновое нёбо. Мать, держа наготове руки, боязливо поглядывала на них.
— Тебе много ходи — кушай надо, — говорил Сарл. — Молодой люди тоже кушай надо, — с улыбкой кивнул он на Сережу. — Янсели тебе катами намихта[3] давай, сяйни давай…
— Сяйни? — Мартемьянов с улыбкой передал ребенка женщине. — Сяйни не надо, сяйни мы, русские, не кушаем… Да ты не беспокойся — у нас все свое есть…
— А что такое 'сяйни'? — спросил Сережа.
— Да так, кушанье такое, нам оно не подойдет, — подавляя улыбку, сказал Мартемьянов. — Это, знаешь, две женщины жуют — одна рыбу, другая сладкие коренья или ягоды — и плюют в одну чашку, чтобы уж, значит, гостю не жевать, а глотать прямо…
Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся.
В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами[4] посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем.
— Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? — спросил Мартемьянов, указывая на винтовку.
— Ай-э, ай-э! Спасибо! — закивал Сарл.
'Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета… Значит, они встречались тогда?'
Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, — есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами.
— Я думай, тут, однако, мельница работай надо, — серьезно говорил он. — Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни — гр-ру-у… гр-ру-у. — Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова.
— А молоть-то что?
— Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету — дальше живи не могу… Тебе посмотри, — с волнением указал он на группу тазов. — Какой бедный люди! Все равно собаки… Дацзы… — протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. — Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай — наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету — все удэге помирай!..
— Что ж, земля у вас будет, — важно сказал Мартемьянов. — Сейчас еще Колчак да японец мешают.
— О-о, я понимай! — воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. — Я понимай!.. Однако наша люди — Масенда, Кимунка, другой какой старый люди — понимай нету… Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай — его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо — его не понимай… Худо, худо!..
Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его — не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину.
— Тебе — старшинка, — говорил он, волнуясь, — каждый люди тебе слушай… Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: 'Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!..'
— Что ж, я скажу, ты не горячись, — снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. — Это правильно, конечно… У стариков, известно, свои привычки.
Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка.
— Нашел кого пригласить! — добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: 'Посмотри, вот бывают же дураки!' — Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, — убедительно сказал он Сарлу. — Сознательный народ, а дурман разводите!..
