— Замучился весь! — ответил тот, просияв своими синими глазами.
— Ну, скушал что-нибудь нехорошее. Пойди к Константину Сергеичу, он тебе касторки даст. Ты теперь десятский, на общественной должности, а раз на общественной должности, можешь без очереди, так-то…
Он, не замечая Лены, переходил от больного к больному. Лена, стесняясь при других окликнуть его папой, опустив руки, стояла возле скамьи.
— Эк тебя саданули, — говорил Владимир Григорьевич, ощупывая плечо у парня. — Перелома нет… Кто это тебя?
— Древо упало… — застенчиво пробасил парень.
— Древо упало… Наверно, оглоблей? Должно, по чужим бабам ходишь?
В приемной засмеялись. Лена невольно улыбнулась: все, о чем она только что с таким напряжением думала, превратилось с появлением отца в обыденно-житейское и нестрашное.
— На свет, на свет!..
Владимир Григорьевич повернул лицом к окну беловолосого парнишку с лишаем на темени — и увидел Лену. Растерянность, смущение изобразились на его лице.
— Я приехала, папа, — спокойным, протяжным голосом сказала Лена. — Ты скоро освободишься?
Они стояли друг против друга: Лена — с опущенными руками, слегка склонив голову набок, отец — все еще держа одну руку на плече у парнишки, а другой быстро-быстро захватывая в кулак бороду.
— Да… Ну вот… — Он заглотнул воздух. — Рад, очень рад… А у нас тут, видишь — что? — Он указал рукой на приемную, и на лице его появилось так знакомое Лене в его обращении с ней и с покойной матерью виноватое выражение. — Что ж, надо устроить тебя. Фросенька, голубчик, принеси мой пиджак, — сказал он черноглазой сиделке и трясущимися пальцами стал развязывать халат.
Они вышли во двор.
— Да, очень неожиданно, очень… Надолго?
— Папа, я приехала совсем.
— Ну что ж, ну что ж…
Он крепко стиснул ей руку повыше кисти.
И Лену точно прорвало.
— Обожди, дай хоть поглядеть на тебя, я так рада тебя видеть!.. — быстро заговорила она, держа отца за руку, впервые в жизни испытывая нежность к нему.
Они остановились, глядя друг на друга.
— Я так переволновалась за вас обоих, — говорила Лена. — Вы не получали моих писем?
— Со времени белого переворота мы не получали никакой корреспонденции. Должно быть, она застревала в контрразведке, — конфузливо мигая, отвечал Владимир Григорьевич.
— Вы скрывались?
— Да нельзя сказать, чтобы особенно и скрывались. Я, как тебе, может быть, неизвестно, работал в совете на Сучанском руднике. Поехал сюда повидать Сережу, который только что тогда приехал, тут нас и захватил переворот. Ну, думаю, буду лечить больных, пока не сменят или арестуют, — никто не сменяет, никто не арестовывает. Видно, не до нас было, а здешняя милиция — вся знакомая, относилась даже с уважением. Потом прибился к нам некий Мартемьянов, бывший председатель совета, где я работал; мы его спрятали тут неподалеку в зимовье, подкармливали. Под конец я даже обнаглел и послал петицию в управление, — дескать, платите жалованье. Ответа, конечно, никакого… Ну, а уж когда все тут закрутилось, мы и вовсе стали недосягаемы: карательные экспедиции до нашего села не дошли, а если бы и дошли, тоже беда невелика, — спрятаться нам весьма легко, ибо, как говорится, omnia mea… и так далее… дорожить нечем…
Владимир Григорьевич быстро сыпал словами и все мигал, и Лена с грустью чувствовала, что отец старается засыпать словами свою отчужденность от нее.
— А про тебя писали, что ты казенные суммы похитил! — с грустной усмешкой сказала она.
— Ну, бо знать что! — рассердился Владимир Григорьевич. — Это ж белогвардейские газеты писали.
— Да я — несерьезно…
— Пойдем, однако, — хмуро сказал он, увлекая ее за собой.
Лена, смотревшая поверх возов, вдруг удивленно подняла брови: навстречу им, лавируя между возами, шли двое — маленький короткошеий человечек, вместе с которым она ехала на подводе от деревни Хмельницкой, а другой…
Лена вспыхнула.
Другой — был Сурков, тот самый Сурков, которого она видела еще учеником-подростком в передней у Гиммеров, а потом — на примерке у китайца- портного, а потом — с балкона, когда Всеволод Ланговой и чешский офицер везли его на автомобиле, — Сурков сидел между ними со связанными руками. Этот Сурков шел теперь между подводами, в серой казачьей папахе, раскачивая на ходу квадратными плечами и чуть заметно прихрамывая.
— Мы — за вами, — сказал он, подходя к Владимиру Григорьевичу, и мельком взглянул на Лену из-под бугристых бровей. — Пришлось экстренно ревком созвать… Это — Чуркин, из областкома. Привез директивы, которые кажутся ему очень важными, а мне — нет…
Он нехорошо усмехнулся.
— А… Я сейчас, — заволновался Владимир Григорьевич. — Вот дочка приехала, прошу любить и жаловать…
— Мы-то уж знакомы! — Чуркин весело улыбнулся Лене. — Как вы себя?
— Ничего… Спасибо, — протяжно сказала Лена, чувствуя на себе взгляд Суркова.
Но, конечно, он не мог узнать ее: ведь она была тогда маленькой нарядной девочкой среди других, таких же нарядных девочек, а на балконе, среди множества людей, смотревших на него в бинокли, он и вовсе не мог ее видеть.
— Придется на время разлучить вас. Очень жалею.
Сурков встретился с Леной глазами, и улыбка чуть тронула его полные, плотно сжатые губы.
— Ну что ж, ну что ж… — засуетился Владимир Григорьевич. — Вот только устрою ее и приду… Пойдем, Леночка…
'Сурков?.. Ну, пусть Сурков…' — подумала Лена, идя вслед за отцом.
IX
Лене отвели отцовский кабинет, пахнувший табаком и книгами. Ночью, свернувшись клубочком, по привычке, оставшейся у нее с детства, когда она мечтала уместиться в орешке, — свернувшись клубочком на дряхлом, с выпирающими пружинами отцовском диване, прижав к груди руки с подвернутыми ладошками и неподвижно глядя на освещенный месяцем угол стола, она долго беззвучно плакала: от усталости, от воспоминаний детства, оттого, что жизнь ее выглядела бессмысленной и жалкой, оттого, что она не застала Сережи, и ей казалось, что она совершенно одна на свете.
Со смертью матери порвалась последняя нить, связывавшая Лену с родным домом и с ее детством.
Мать Лены была маленькая, полная, молчаливая женщина, с седеющими волосами, с тихими движениями, со спокойным, усталым и недоверчивым взглядом из-под широких темных бровей, придававших ее лицу вид гордый и недоступный. На самом деле она была беспомощна и робка во всем, что не касалось ее детей. Она обладала многими действительными знаниями, а еще больше того передумала и перечувствовала на своем веку, но жизнь ее с отцом Лены изобиловала в прошлом столькими лишениями, приведшими к смерти старших детей, и так была она одинока в этой жизни, что весь ее практический мир невольно свелся к заботам о детях; она приучилась к бережливости, кропотливости, недоверию к людям. Все ее знания, чувства, мысли существовали только в ней самой и для нее, в лучшем случае она могла передать их детям.
Лена помнила ее сидящей в кресле с накинутым на плечи белым вязаным платком, — мать шила или читала что-нибудь, или думала о своем, устало прислонив к спинке кресла седеющую голову; помнила ее бесшумно переходящей комнату в мягких, отороченных белым мехом туфлях, с каким-нибудь тазиком с молоком для котенка в руках; или склонившейся над ее, Лениной, постелью и жадно целующей ее в лоб и нежные щеки, мягкость которых Лена чувствовала и сама, когда ее целовали.
Мать и дочь любили, закутавшись вместе в вязаный платок, сидеть по вечерам на крыльце, выходящем в сад, и молча смотреть на затухающую рдяную полоску над дальними, медленно темнеющими горами; любили собирать цветы — пышные белые пионы, влажные ирисы, желтые и красные лилии, немного пугавшие их своими крупными размерами и яркими красками; любили, пристроившись где-нибудь на диване, читать друг другу вслух или разговаривать о людях — одинаково о взрослых и детях.
Это был свой интимный мир понимающих друг друга взглядов, нежных касаний, тихих разговоров, мир ощущений и созерцания, бездейственный и незащищенный, но правдивый.
Мир отца — мир действенный, многолюдный и шумный (настолько шумный, что казалось иногда, будто отец старается своим громким голосом запорошить какую-то пустоту в себе) — этот мир был чужд и непонятен им.
Отец бросался от одного дела к другому, ни одного не доводя до конца. Он все делал с пафосом, с воздеванием рук, с восклицаниями и многословием, мешая в кучу французские междометия, латынь, народные обороты.
— О! Cela!.. Пришли семена от Рамма! — вздымая длинный указательный палец, поблескивая сумасшедшенькими глазками, кричал он по весне в период своего увлечения огородничеством.
— Sic transit!.. Черт бы его побрал, этого Козлова! — жаловался он осенью на огородника. — Не арбузы у него получились, а бо знать что!..
— Экий мы, мать моя, клин сегодня выкосили! — восторгался он, прибегая вечером с покоса, возбужденный, со свернутой набок черной бородкой, в грубых, пахнущих болотом сапогах. — Ну и кочки! Ну и водища! Таточку бы туда!..
Он намекал на старшего сына Гиммеров, Виталия, — толстого белотелого юношу, прозванного в своей семье Таточкой (отец не любил и презирал Гиммеров, особенно самого старика, за то, что тот в молодости принял православие; отец называл это 'гнусным приспособлением к темным силам').
