—Сиротки бедные, сиротинушки, что же они не едут? — плачет какая-то старушка.
Девушка с повязкой задерживается возле нее.
—Не нужно плакать, бабушка,— говорит она старушке.— Встретим детей ласково и спокойно. Возьмите себя в руки, бабусенька.
Толпа стоит притихшая, напряженная. Люди говорят друг с другом шепотом, словно боятся нарушить чей-то покой. Только издалека доносятся звуки солдатской гармошки, и мелодия песни «Священная война» наплывает торжественно и сурово, как набат.
—Приехали! — вдруг обрадованно воскликнул кто-то.
Люди увидели машину, которая, обогнув толпу, остановилась у главного входа в вокзал.
Из машины вышли высокий мужчина в черном пальто, в чустской тюбетейке и худощавый молодой человек.
—Ахунбабаев. Это Ахунбабаев! — узнали в толпе Ата.
—Значит, поезд скоро придет,— подумала вслух какая- то женщина.
Не отрывая взгляда от Ахунбабаева, заговорившего о чем-то с водителями санитарных машин, Мехриниса взволнованно обратилась к мужу:
—А что, если прямо к нему?
—Нет, нет, человек он государственный, занятой...
Махкам-ака все же задумался: может, и правда подойти
к Ахунбабаеву? Но как пробиться черев толпу и сказать: «Мне бы одного мальчика или девочку...» Он повернулся к жене, тронул ее за локоть:
—Хорошо бы с ним, конечно, поговорить, да как-то неловко мне... Может, ты сама, Мехри? А?
—Вай-ай, что я скажу? Как осмелюсь? Нет, нет! — запротестовала та.
—Одно дело — когда мужчина говорит, совсем другое — когда об этом же скажет женщина. Ведь тебе ухаживать за ребенком!
—А я буду рядом с вами... Сам увидит, что вы не один,— упрямо твердила Мехриниса.
Махкам-ака умолк. В это время на площади появилась колонна школьников с барабанщиком впереди и направилась прямо на перрон. Люди расступались перед колонной. Кузнец смотрел на детей, но мысли его были заняты другим: сколько он размышлял, сколько они переговорили с женой, а тут на тебе — растерялся, почувствовал: не только действовать, но и говорить трудно... В нос ударил едкий дым махорки. Махкам-ака обернулся к курившему.
—Вы тоже ждете этот поезд? — первым спросил тот.
Мехриниса бросила на говорившего быстрый взгляд. Этот
русский говорил по-узбекски почти как узбек. Из-под кепки выбились седые волосы, усы, видимо, потемнели от курения.
«Рабочий»,— заключила Мехриниса, рассматривая потертую спецовку соседа.
—Да, да, жду поезда с детьми,— ответил Махкам-ака.— Кажется, здесь все ждут его.
—Вы встречаете кого-нибудь из близких? — поинтересовался незнакомец.
Махкам-ака засмеялся:
—Мы-то...— И посмотрел на жену, как бы спрашивая взглядом, можно ли сказать этому человеку правду.— Пришли вот в надежде взять... Приютим, приласкаем, как родного...— поймав одобрительный взгляд жены, сбивчиво объяснял Махкам-ака.
—A-а, усыновить хотите?
—Позволили бы... Приютим, как родного,— смущаясь, повторил Махкам-ака.
—Вот и я тоже. Вчера увидел детей из прифронтовой полосы — и сердце защемило. Рассказал своей старухе. Она в слезы. «Узнай-ка,— говорит,— отдадут, нет ли, если попросим одного на воспитание».— «Подумаем»,— говорю. А ей уже невтерпеж. «Думать нечего. Бери! Приедет внучка, будут расти вместе».
«Вон оно как! Выходит, не мы одни». Махкам-ака почувствовал симпатию к этому рыжеусому человеку.
А тот не спеша продолжал:
—Есть у узбеков поговорка: кто приходит на поминки, плачет о собственном горе. Так и я. Зять мой — офицер, служил на границе. И семья там: внучка, дочь. С начала войны от них ни письма, ни весточки. Привезут раненых — скорее бегу на вокзал. Теперь вот эвакуированные дети. Я опять здесь. Вдруг, думаю, из вагона выйдет дочь, выведет за руку внучку. Не знаю, куда писать, где справляться. Старуха выплакала все глаза, а со вчерашнего дня затвердила одно: «Возьмем сироту».
Мужчина тяжело вздохнул и принялся расспрашивать Махкама-ака, где он работает, есть ли у него дети, а под конец, назвавшись Иваном Тимофеевичем, добавил:
— Меня узбеки, дружки по работе, зовут Вахаб-ака...
Через несколько минут Махкам-ака и Мехриниса знали уже многое об Иване Тимофеевиче. Родился он в российской деревне. Молодым парнем был призван в армию. Потом гражданская война, ранение. В госпитале полюбил санитарку. Женился, переехал в Ташкент. С тех пор работает на вагоноремонтном заводе. Многих — и узбеков и русских — обучил своему делу, да и сам кое-чему научился.
Внезапно открылись двустворчатые ворота, и толпа ринулась на перрон. Иван Тимофеевич заторопил супругов:
—Поезд подходит. Пошли!
Махкам-ака с Мехринисой старались не потерять в толпе нового знакомого. Вдали показался паровоз. Он пыхтя, медленно подтащил состав и остановился. Людская волна хлынула к вагонам — и тут все разом тяжело вздохнули.
Вагоны... Подумать только, в таком длинном-предлинном составе ни одного уцелевшего! Все растерзанные, измятые, обгоревшие, дыры забиты досками, картоном, завешены одеялами, шинелями. В окнах — съежившиеся, испуганные, чумазые дети в лохмотьях. У многих перевязаны руки, ноги, головы... Иные с трудом держатся на ногах...
После мгновенного оцепенения перрон огласился плачем. Но люди быстро справились с собой. Они вдруг приветливо замахали руками, даже пытались улыбаться и что-то без конца говорили, говорили, ласковое и невнятное, чтобы скрыть волнение.
Иван Тимофеевич, высоко подняв свою кепку, подходил то к одному, то к другому вагону, вглядывался в окна.
Махкам-ака утешал плакавшую жену:
—Ну что ты, у них своего горя хоть отбавляй, а ты слезы льешь... Посмотри на них, улыбнись! — А сам украдкой вытирал глаза.
Санитары начали выносить из вагонов на носилках раненых и больных. Какая-то женщина бросилась навстречу медсестре с черноволосой девочкой лет четырех на руках и стала исступленно целовать ребенка, пыталась отобрать у медсестры, но та неумолимо шагала к санитарной машине. Девочка безразлично молчала...
Наконец детей вывели, построили парами. Ташкентские школьники окружили колонну, и уже через минуту то здесь, то там слышался оживленный детский говор. Ахунбабаев тоже подошел: мальчику в длинной, свисавшей до земли телогрейке он шутя сдвинул на затылок шапку, другому слегка прищемил пальцами нос, третьего дружески похлопал по плечу. Дети смотрели выжидающе, но с любопытством. Ахунбабаев взял на руки белокурую девочку, погладил ее по щечке:
—Как доехали, доченька? Тебя как зовут?
—Света...
—О, какое у тебя красивое имя! Ну, сейчас мы поедем, отдохнешь. А потом поговорим, ладно?
Теперь уже не только Света, все хотели участвовать в разговоре с этим приветливым человеком. Трудно было сразу унять начавшийся гомон. Женщина-лейтенант успокаивала детей. Наконец стало тихо, и женщина обратилась к людям, толпившимся на перроне:
—Жители Ташкента! Я не стану рассказывать вам о муках, какие перенесли эти дети. Семнадцать мучительных дней мы были в пути. В прифронтовой полосе эшелон бомбили. Красный крест на вагонах не остановил фашистов... Вашу доброту и любовь дети никогда не забудут... Всем вам большое спасибо!
Женщина обернулась к Ахунбабаеву, хотела что-то и ему сказать, но не смогла: плечи ее затряслись
