звать его так. Ну, и сейчас не поздно, уста. Нет, не поздно.
—Думал я об этом, ака. Но он ведь не маленький, совсем взрослый джигит...
—Джигит, верно. Но вырос-то он без отца.
—Правда.
—А тут вот лишился и материнской ласки. Трудно ему, уста, трудно. Полюбит он вас, души не будет чаять, если обогреете его своей любовью. Вот попомните мои слова.
—Ах, если бы так! — мечтательно вздохнул Махкам-ака.
—Так. Именно так. Когда яблоко созревает, уста, оно падает под яблоню. Нет у него сил откатиться за версту. Так и сирота под крыло ближних тянется.
Ариф-ата тихим, проникновенным голосом заговорил о том, что терзало душу Махкама-ака. Конечно, не иметь своих детей худо, ах, как худо. Но разве кто-нибудь из мудрецов сказал, что бездетному суждено лишь одиночество? Сколько в мире детей, оставшихся без родителей, разве они в этом виноваты? И разве у них не такая же душа, как у детей, живущих с родителями? Разве их не влечет под надежный кров людского благородства? И как великодушен тот, кто делает чужого ребенка своим, воспитывает его, выводит на дорогу жизни.
Махкам-ака слушал Арифа-ата в глубокой задумчивости, но сердце его трепетало. «Откуда он знает о моих переживаниях? Как он подслушал мои мысли?»
—Ваши слова мне очень по душе, ака. Вы угадали желание моего сердца. Названым братом я считаю вас. Ваши советы и жене придутся по душе.
—Батыр уезжает не куда-нибудь, а на поле битвы,— продолжал Ариф-ата.— Чем спокойнее будет его душа, тем храбрее, тем мужественнее будет он сам. Мысль о том, что у него есть отец, есть мать, есть семья, согреет его в бою.
—Правдивы ваши слова, ака,— согласился кузнец.
Ариф-ата налил в пиалу оставшийся чай, подал гостю,
хотел встать, чтобы заварить свежий чай, но Махкам-ака остановил его:
—Спасибо, ака. Я и так долго просидел. Пора на базар.— Он встал, потоптался, глядя на Арифа-ата, спросил: — А сами придете, ака?
—Соберутся в вашем доме?
—Конечно,— подтвердил Махкам-ака и тут же засомневался.— А может, лучше в доме Батыра проводы устроить?
—Сделайте, как ему хочется. Он же не маленький, вы сами говорите,— улыбнулся Ариф-ата.
—Спасибо за совет, ака! Пусть нужда ни на этом, ни на том свете не коснется вас.
Махкам-ака заспешил на базар. Ариф-ата, провожая его взглядом, вспоминал весь разговор с кузнецом. Кто знает, может, именно сегодня бездетный Махкам наконец почувствует себя отцом, а Батыр поймет, что он уже не сирота.
Становилось жарко. Погода была совсем не похожа на осеннюю. В чайхане душно, да и людей сегодня больше, чем обычно. Время шло быстро, и уже приближался полдень. Ариф-ата начал волноваться, что не успеет перед заседанием забежать домой переодеться. И тут появился Абдухафиз.
Этот здоровенный, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти ходил на костылях, завернув правую штанину до колена, телосложением он напоминал сказочного богатыря, способного горы стереть в порошок. Из-за толстой шеи затылок у Абдухафиза казался плоским, уши маленькими, как у ребенка. Когда он опирался на костыли, мускулы рук напрягались, становились округлыми и твердыми, как камень. Костыли быстро ломались, а мастера подшучивали: «Остается тебе сделать железные, другого выхода нет». Давно Абдухафиз собирался заказать протез, но все откладывал со дня на день, а тут началась война, и протезные мастерские перешли на обслуживание фронтовиков.
Абдухафиз вовсе не вышел из строя. Ему была по плечу любая работа. Трудиться он мог за четверых здоровых. Сейчас Абдухафиза выбрали председателем общественной махаллинской комиссии.
«Неужели такого богатыря могли ранить? » — удивлялись многие. Но удивляться, конечно, нелепо: пуля не разбирает, хилый ты или богатырь. Однако вопросы такого рода больно задевали самого Абдухафиза. Если б потерял он ногу, получив пулевое ранение, не так было бы обидно. Беда случилась иначе: Абдухафиз отморозил ногу во время финской войны, и ее ампутировали до колена. Поди вот теперь доказывай каждому, что произошло это в боевой обстановке и не по недоразумению.
—Ну и копуша же вы, Ариф-ата! Были бы вы женщиной, вот бы с вами муж наплакался,— принялся шутить Абдухафиз, торопя Арифа-ата отправляться в исполком.
—Что ты там мелешь? — беззлобно возмущался Ариф-ата.— Ты лучше оставь свои шутки. Я так скорее управлюсь. Мне еще переодеться надо!
—Вас что, в зятья кто-нибудь собирается брать, что ли? Зачем вам наряжаться? — не унимался Абдухафиз.
—А что же? Без надежды на лучшее один шайтан на свете живет. Почему бы мне и не напроситься в зятья? Я еще в самом расцвете сил,— не уступая Абдухафизу, смеялся Ариф-ата.
Посетители чайханы начали прислушиваться к разговору, усмехаясь вместе с шутниками.
—По тому, как собираетесь, видно: не в расцвете сил, а в закате. Едва руками двигаете...
Но уж тут Абдухафиз явно перебрал. Ариф-ата рассердился и крикнул:
—Да уймись ты, болтун! Скажи лучше, стоит мне переодеваться или нет?
—Нет, нет! Опаздываем! — заторопился Абдухафиз.
С того дня, как похоронили Джамал-холу, впервые ожил ее двор. Батыр не мог после смерти матери жить дома. То ли потому, что здесь все напоминало ему мать, то ли потому, что некому было вести хозяйство, но он принял приглашение тети Мехринисы и переселился в дом Махкама-ака. Сюда он заходил изредка и ненадолго. Дом родителей, где он вырос, теперь внушал ему ужас, наводил гнетущую тоску, и Батыр бежал скорее с пустынного двора поближе к живым людям.
Однако друзья собрались провожать Батыра на фронт в его родном доме, в комнатке, примыкающей к айвану. Салтанат пришла вместе с ними. Она охотно прибежала бы пораньше, помогла бы все подготовить к приходу гостей, но, боясь пересудов, не решилась. Даже помочь Мехринисе резать мясо и то не осмелилась.
Джигиты и девушки разговаривали тихо и серьезно — не так, как это обычно бывает на вечеринках у молодежи. Война сделала их взрослыми — зрелыми и озабоченными людьми. Их волновало теперь все: и как обстоят дела на фронте, и что стало с оккупированными городами и селами, и где разместятся эвакуированные предприятия, и как будет организовано дальше снабжение населения продовольствием. Сейчас разговоры обо всем этом заменяли им и веселье, и песни, и остроты. Многие юноши скоро должны были уйти в армию, а девушки собирались кто в школу медсестер, кто на завод, к станку вместо ушедших на фронт мужчин. Даже соседские мальчишки, любители шумных игр в Буденного, и те попритихли и сидели неподвижно у двери, не отрывая глаз от Батыра. Они завидовали ему. Еще бы! Батыр едет защищать Родину!
Сказать правду, и девушки сегодня были не очень разговорчивые. Больше слушали. И разные чувства — боль, отчаяние, ужас, удивление — отражались в их глазах. Кто знает, может, какая-то из них в последний раз смотрела на своего джигита...
Салтанат... В руках у нее дрожит каса. Подруга молча помогла ей расставить чашки, сделав, это незаметно для гостей. В другой час, возможно, сказала бы: «Возьми себя в руки, как можно!» Но сейчас промолчала. Не время. Она понимала состояние Салтанат.
А Салтанат не сводила с Батыра взгляда. Раньше, прогуливаясь, они с Батыром часто играли в гляделки: уставятся друг дружке в глаза и смотрят, смотрят, не мигая. Как ни старалась Салтанат, она всегда проигрывала. Огорчаясь, потерев глаза, она снова начинала игру, но опять ничего не получалось. Салтанат не выдерживала взгляда Батыра и отводила глаза. Сейчас Салтанат наверняка выиграла бы, но до игры ли ей теперь?! Она просто хотела запечатлеть в своем сердце его большие глаза с темными зрачками, густые, блестящие брови и черные волнистые волосы. Правда, волос уже не было. Батыр сидел, надев на чисто выбритую голову поношенную, смятую тюбетейку. И она шла ему. Когда он только появился в
