многих заседаниях, на которых иначе пришлось бы париться мне. Здесь, в Академии, ее помощь была особенно ценной, потому что мы оба были некогда кадетами и нас объединяли любовь к Космическому Флоту и знание его обычаев.
Я открыл еще одну папку:
– А как насчет… Внезапно дверь распахнулась.
– Мистер Хазен! – выкрикнул, тяжело дыша, сержант. Рядом с ним стоял рыжеволосый гардемарин.
Хазен привстал со стула:
– Как вы смеете сюда врываться, точно…
– Мы не могли до вас дозвониться, автоответчик твердил: «Просьба не беспокоить». У нас тут, ну… происшествие. Во время одевания скафандров, в проверочной камере… пять кадетов…
Я скривился, вспоминая кадетские годы. Сначала сержант научил нас, как надевать скафандры. Мы снимали и надевали их несколько дней подряд, валяя дурака, когда он за нами не наблюдал. Потом, в один прекрасный день, когда мы облачились в скафандры, он вдруг отправил нас одного за другим в герметичную газовую камеру. Половина из нас вышли оттуда позеленевшими, остальные, видно, еще до этого научились правильно застегивать скафандры.
Пятерым кадетам, глотнувшим газа, угрожало лишь расстройство желудка на день-другой да чувство голода из-за пропущенного обеда. Жестокий урок – но в не прощающем ничего космосе все закончилось бы куда как печальнее.
– Отведи их в лазарет, Грегори. – Хазен бросил на меня извиняющийся взгляд. – Прошу прощения, господин Генеральный секретарь.
– Сэр, двое из них мертвы. Остальные… врачи ими занимаются, но…
– О господи! – произнес я неестественным голосом. Хазен заморгал глазами:
– Невозможно! Как? Почему…
– Не знаю! – сквозь слезы пробормотал Грегори.
Я с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся к дверям.
– Ник, подожди! – воскликнула Арлина.
Я проигнорировал ее слова. Тяжело опираясь на трость, я прошел через все административное здание, выбрался на послеполуденное солнце и поковылял по дорожке, что вела к учебным и спальным корпусам, а заодно и к находившейся посредине территории Академии камере для обучения надеванию скафандров.
Вмешиваясь в это дело, я вторгался в прерогативы Хазена, но мое потрясение было столь сильным, что я не мог сидеть сложа руки. Кадеты не должны погибать во время тренировок со скафандрами! Тем более в Девоне. Фарсайд – другое дело. У безвоздушного пространства свои законы. Если кто-то из наших подопечных расставался с жизнью, – я глубоко вздохнул, – Академии грозил большой скандал. Значит, кто- то проявил непростительную халатность. А начальнику заведения придется сегодня вечером писать письма, которые наполнят горем чьи-то дома.
Я подошел к учебным корпусам. Рядом со мной шли сержанты, присутствовавшие на нашем собрании, начальник Академии, Арлина, полуживой сержант Грегори и гардемарин, вместе с ним ворвавшийся на заседание.
Хазен набросился на Грегори:
– Доложите подробно!
– Слушаюсь, сэр. Я повел кадетов в тренажер для одевания скафандров в 17–00. Позже, чем обычно, но мы стараемся не держать их без нужды на солнце. – Сержант сделал паузу, чтобы перевести дух. – Двадцать один кадет. Роббинс был оставлен в казарме. Я видел, как они помогали друг другу надевать скафандры. Все было как всегда, сэр.
– Продолжайте!
Я открыл было рот, чтобы вмешаться, но прикусил язык. За это отвечал Хазен, а не я.
– Потом я послал их внутрь. Гардемарин Ансельм – вот он, здесь – помогал. Емкость с рвотным газом уже была там – камеру сегодня утром использовал сержант Букер. Первые четыре кадета прошли испытание без всяких происшествий.
«…Да где же, к дьяволу, эта камера для проверки скафандров? И подумать не мог, что она так далеко».
Грегори сбавил шаг, приноравливаясь ко мне.
– Кадет Сантини, когда выходила, согнулась пополам. Я помог ей снять шлем и постарался ее успокоить, но мое внимание привлекли кадеты в камере. – Он внезапно замолчал и отвел глаза, словно глядя на нечто ужасное, видимое им одним.
– Я сказал – докладывайте! – рявкнул Хазен.
– Отставить! – громыхнул я. Будь прокляты все эти условности! Все-таки я – Верховный Главнокомандующий и могу делать все по своему усмотрению. Я повернулся к Грегори:
– Вы в порядке, сержант? – Это он отвечал за безопасность кадетов, и один Господь Бог знал, что творилось у него на душе.
– Сэр… – В его глазах, устремленных на меня, была мольба. – И другим кадетам становилось все хуже. Это не их вина, они слишком молоды и не знали, что, надевая скафандр, надо все проверять и перепроверять. Я старался всех их держать в поле зрения. Сантини сняла шлем, и я думал, что у нее все хорошо. Но… – его передернуло, – когда я снова посмотрел на нее, она билась в конвульсиях. Я ничего не мог поделать. Ниче… – Он замолк на полуслове.
Я неуклюже похлопал его по плечу.
