знакомое лицо, лицо, в которое смотрела чаще, чем в любое другое, в душе у нее зазвучал голос, тихий, торжественный, осуждающий: 'Твое создание! Твое дитя! Твоя это вина!'
Все жены, которые целиком отдаются своим мужьям, снимают с них все заботы, все прощают, все сносят, рано или поздно переживают такую минуту: их создание обращается против них. Творение обращается против творца, нежное попустительство и доброта становятся виной.
Она слышала, что он говорит, но едва ли слышала его слова. Она видела, как размыкаются и смыкаются губы, она видела, как появляются и исчезают складки, морщины на лице; когда-то оно было гладким, тогда, когда она впервые заглянула в него; подле нее, с ней, при ней, при ее участии стало оно тем лицом, каким было сейчас.
Голос его громче зазвучал у нее над ухом; она опять понимала, что он говорит.
— Ты все твердишь о доверии, — заметил он с упреком. — Я, право, проявил очень много доверия. Я оставил тебя здесь одну больше чем на месяц, я доверил тебе все именье. Арендатор-то в конце концов я…
Она вдруг улыбнулась.
— Да, да, арендатор ты, Ахим! — сказала она с легкой насмешкой. — Ты господин и повелитель и оставил меня, бедняжку, слабую женщину, совсем одну… Не будем больше говорить об этом. Если хочешь, пусть и машина здесь остается, надо все обсудить. Я хотела бы еще подробно поговорить обо всех этих делах с господином фон Штудманом; может быть, у папы что-нибудь выведать…
Опять неправильно! Всегда она делает не то, что нужно! Как только она становится мягче, он становится жестче.
— Я ни в коем случае не хочу, чтобы Штудман узнал об этих делах, сказал он сердито. — Если к нему не обращались, значит на то есть свои причины. А что касается папаши…
— Хорошо, — согласилась она, — оставим папу в покое. Но господин фон Штудман должен знать. Только он один в курсе наших денежных дел, он один может сказать, в состоянии ли мы заплатить за машину…
— Неужели ты не понимаешь, Эва? — гневно воскликнул он. — Я не желаю, чтобы Штудман критиковал мои поступки. Он мне не нянька!
— Спросить его необходимо, — настаивала она. — Если путч потерпит неудачу…
— Слушай! — гневно воскликнул ротмистр. — Я запрещаю говорить Штудману хоть слово об этом деле! Запрещаю!
— Какое право ты имеешь запрещать мне? С какой стати должна я поступать так, как ты считаешь правильным, когда ты все, все решительно делаешь не так, как надо? Обязательно потолкую с господином Штудманом…
— Когда дело касается твоего друга Штудмана, ты так упорна… — сказал он со злобой.
— Ведь он же и твой друг?
— Он резонер, всезнайка, общая нянька! — воскликнул взбешенный ротмистр. — Если ты скажешь ему хоть слово об этом деле, я немедленно его выгоню! — Он весь напыжился и крикнул: — Увидим, кто здесь хозяин!
Долго, долго смотрела она на него, лицо у нее было спокойное, бледное. От ее взгляда он опять заколебался.
— Будь же благоразумна, Эва, — попросил он. — Согласись наконец, что я прав.
Ни слова в ответ. Потом она быстро повернулась и, уходя, сказала:
— Хорошо, мой друг, Штудману я ничего не скажу. Я вообще больше ничего не скажу.
Не успел он ей ответить, как остался один.
Он недовольно посмотрел вокруг. После долгого спора он чувствовал себя каким-то опустошенным, неудовлетворенным. Он настоял на своем, но на сей раз это его не радовало. Он хотел стряхнуть это чувство: пустяки, бесконечный поток слов, споры по пустякам — из-за чего? Из-за того, что он купил машину! Если он может платить свыше двадцати тысяч марок золотом за аренду, значит, он может позволить себе и автомобиль. Даже у некоторых крестьян есть машины! В Бирнбауме есть крестьянин, так у того и машина и моторный плуг. А еще один крестьянин, так у того двадцать пять швейных машин в сарае стоят, надо же во что-нибудь вкладывать деньги! Вещи — это ценность!
А он купил машину даже не ради собственного удовольствия; если бы майор Рюккерт не приказал, ему бы и в голову не пришло. Он сделал это ради правого дела! Но она не понимает, она не хочет понять. У самой в туалетном столе есть ящик, чуть ли не в метр длиной, в сорок сантиметров шириной, доверху полный чулок. И все время покупает новые чулки! На это деньги всегда есть! Он уже больше месяца не тратит на себя ни пфеннига — только на патроны для кроликов да на вино к столу — и при первой же его трате она поднимает крик!
Негромко и мелодично гуднул у подъезда автомобиль, его автомобиль, его блестящий, покрытый лаком «хорх»! Обрадовавшись случаю отвлечься, ротмистр высунул голову из окна. Его дочь Виолета сидела за рулем и развлекалась, нажимая на кнопку гудка.
— Брось играть, Вайо! — крикнул он. — Лошадей напугаешь.
— Ну и машина, папа, — красота! Лучше тебя на свете нет! Машина определенно самая красивая во всей округе.
— Зато и дорогая! — шепнул ротмистр, покосившись на верхний этаж.
Вайо, смеясь, прищурилась:
— Не бойся, папа. Мама вышла. Верно, опять в контору!
— В контору? Та-ак! — рассердился ротмистр.
— Дорогая, папа? — опять спросила Вайо.
— Ужасно дорогая! Семнадцать.
— Семнадцать сотен? По-моему, не много за такую первоклассную машину.
— Что ты, Вайо! Семнадцать тысяч!
— Зато у нас, папа, самая красивая машина на всю округу!
— Правда? Я тоже говорю! Если уж покупать, так приличную вещь!
— Мама, должно быть, не совсем того же мнения?
— Пока еще не совсем! Но погоди, вот поедет покататься, другое запоет.
— Слушай, папа…
— Да? Что тебе?
— Когда можно будет покататься? Сегодня можно?
Ах! Оба ребенка радовались одинаково. Нянек не было, — няньки сидели в конторе.
— Знаешь, папа, что я придумала. Что, если нам прокатиться по лесу? Там ведь жандармы устроили облаву на арестантов. А вдруг мы их поймаем! Наша машина такая неслышная и быстрая! А затем можно заехать в Бирнбаум. Дядя Эгон и кузены лопнут от зависти.
— Не знаю, — нерешительно заметил ротмистр. — Может быть, и мама поедет?
— Ну что ты, мама! Ей приятней сидеть в конторе!
— Та-ак. А что шофер делает?
— Обедает на кухне. Но он скоро кончит. Позвать?
— Хорошо! Послушай-ка, Вайо! Отгадай, кого я сегодня в поезде встретил?
— Кого? Как я могу угадать, папа? Да кто угодно из соседей мог быть в поезде. Дядю Эгона?
— Ну что ты! Тогда бы я тебе и угадывать не предложил! Нет, нашего лейтенанта!
— Кого? — Виолета покраснела как жар. Она опустила голову. В смятении она так сильно нажала на гудок, что автомобиль громко заревел.
— Перестань безобразничать, Вайо! Понимаешь, Виолета, того самого лейтенанта, который был тогда так невежлив… — Шепотом: — Того самого, что с оружием…
— Ах, того, — шепнула Виолета. Она все еще не поднимала головы, она возилась с рулем. — Я думала, ты имел в виду кого-нибудь из знакомых…
— Нет, тогдашнего грубияна! Помнишь: 'В присутствии дам о таких вещах не говорят!' — Ротмистр рассмеялся, но сейчас же опять стал серьезен. Он, кажется, довольно важная птица, Вайо, что верно, то верно; несмотря на молодость, дельный малый.
Дочь совсем тихо:
