она по-настоящему полюбила своего Гензекена.
И так как все доброе, что было теперь в жизни каждого из них, исходило от другого, то само собой получалось, что они были добры друг к другу.
Как-то Вольфганг, помывшись и переодевшись, вернулся в контору и увидел, что суп подан, но еще не налит в тарелки.
— Ну? — спросил он, улыбаясь. — Еще не начинаем?
— Вам письма, господин Пагель, — сказала она и протянула ему два запечатанных конверта. Он поспешно схватил их, и Аманда, не говоря ни слова, ушла в спальню, чтобы развесить мокрую одежду и привести в порядок умывальник.
Вот это и значило быть добрыми друг к другу. Пагель не задумывался над этим, но он ощущал доброту Аманды. Он прислонился к печке, обдававшей его приятным теплом, письмо Штудмана сунул непрочитанным в карман и нетерпеливо вскрыл письмо матери. Но раньше чем приступить к чтению, закурил сигарету. Он знал, что ему дадут спокойно прочесть письмо, что никто не потревожит его замечанием: 'Суп остынет!'
Почтальона встречала Аманда. Она раскладывала почту на столе кучками. Управление имением, управление лесом, господам на виллу, управляющему (в лице того же господина Пагеля) — и, наконец, иногда что-нибудь и для Пагеля лично. Но этих личных писем она не клала на стол. Она прятала их куда- нибудь и ждала, пока он переоденется в чистую, сухую одежду и почувствует себя освеженным; тогда она говорила: 'Вам письмо, господин Пагель', — и исчезала.
А ведь они вовсе не уговаривались. Аманда сама это придумала. Удивительно, сколько такта было у этой грубой женщины. И Пагель вовсе не пускался перед Амандой в откровенности! Он никогда не рассказывал ей о своем доме и тем более о своей любимой, это было не в его духе. И опять-таки удивительно, что Аманда и без слов угадала, что творится в душе у Пагеля. У нее не было для этого ни малейших оснований. Пагель не вел частой и пространной переписки с какой-нибудь молодой дамой. Да и вообще не было переписки с молодой дамой, а всего только с фрау Пагель, которая, судя по почерку и по обратному адресу, могла быть только его матерью. Но Аманда готова была присягнуть, что господин Пагель, выражаясь ее словами, был 'в крепких руках'. И что, как ни крепко держали его эти руки, что-то было тут не совсем ладно (именно потому, что письма от «нее» отсутствовали).
Девушка убрала умывальник, оглядела комнату: все опять в порядке. Если ему захочется, он может после обеда вздремнуть. Надо думать, он позволит себе эту роскошь, уж очень он нуждается в отдыхе. Она прислушивается к тому, что происходит в другой комнате. Но там по-прежнему тихо. Она не совсем довольна этой тишиной: когда Пагель радуется, он насвистывает какой-нибудь мотив.
Все еще тихо…
Аманда садится на стул. Ее чувство к Пагелю не омрачено ни влюбленностью, ни завистью. Напротив, все, что она видит, узнает, лишь радует ее, еще сильнее укрепляет в ней то, чем она особенно сильна: волю к жизни.
'Поди ж ты, — думает она. — Уж кажется, на что порядочный и честный малый, а ведь у них тоже не все гладко. Зачем же мне-то робеть и отчаиваться, когда я всего два-три года, как выкарабкалась из помойки?'
Так примерно текут мысли Аманды. Но тут они прерываются, так как рядом, в конторе, раздается пронзительный, громкий свист — не мелодичное насвистывание хорошо настроенного человека, а буйный, воинственный клич, нечто такое, что даже чуждая всему военному Аманда воспринимает как сигнал к нападению.
В атаку, марш, марш! Вперед на врага! И затем: победа, триумф, триумф и слава!
В эту же минуту, не успела Аманда вскочить со стула, — широко распахивается дверь. Пагель заглядывает в спальню и кричит:
— Аманда, дружище, девушка, куда вы запропастились? Есть хочу, живот подвело, — скорей, скорей!
С тем возмущением, с каким люди из народа относятся ко всякому восторженному проявлению чувств, Аманда смотрит в покрасневшее, совершенно изменившееся лицо Пагеля.
— Вы что, очумели, — говорит она с неприступным видом и идет мимо него к столу, чтобы разлить по тарелкам суп.
С любопытством заглядывает Пагель в тарелки. С любопытством спрашивает:
— Что у нас сегодня, Аманда?
Но, по-видимому, ответ на этот вопрос его не слишком интересует.
— Рассольник из гусиных потрохов, — заявляет Аманда.
— Ах, Аманда! Как раз сегодня гусиные потроха. Сегодня надо бы… Нет у меня сегодня терпенья обгладывать гусиные крылышки!
— Если вы не позаботитесь, — с опасным спокойствием отвечает Бакс, чтобы деревенские сорванцы не калечили камнями моих гусей, вам придется каждый день есть гусиные потроха, господин Пагель.
— Ах, Аманда, — жалобно просит Пагель, — вы могли бы хоть сегодня оставить меня в покое с вашей воркотней? За очень долгое время я сегодня впервые почти счастлив.
— Если моих гусей будут увечить из-за того, что вы счастливы, господин Пагель, — говорит Аманда, — то лучше уж будьте несчастны и заботьтесь о хозяйстве. На то вы здесь и поставлены, а не для счастья.
Пагель поднимает голову и смотрит веселыми искрящимися глазами на сердитое лицо Аманды.
— Бросьте притворяться! Вы же нисколько не сердитесь, это видно уже из того, что вы не заставляете меня глодать кости, а положили мне на тарелку сердце и пупок. Как раз то, что я люблю. А что касается ваших слов, то я вам долго досаждать не буду, Аманда. Я, видите ли, получил известие, что скоро стану отцом…
— Так, — отвечает Аманда, ничуть не смягчившись. — А я и не знала, что вы, господин Пагель, женаты.
Этот чисто женский ответ так ошарашил молодого Пагеля, что он решительно бросил ложку, отодвинул стул и вперил глаза в Аманду.
— Женат?.. я женат? — спросил он с удивлением. — Откуда у вас эта безумная мысль, Аманда?
— Вы скоро станете отцом, господин Пагель, — зло ответила Аманда, отцы большей частью бывают женаты или по крайней мере должны быть женаты.
— Глупости, Аманда, — весело сказал Вольфганг и снова принялся за суп. — Вы просто хотели что- нибудь выведать, но теперь я берусь за еду.
С минуту было тихо, оба ели.
Аманда строптиво сказала:
— Сдается мне, что молодая дама не так уже громко свистела и не валяла дурака, когда заметила, что станет матерью.
— Вы угадали, Аманда, — ответил Пагель. — Молодой даме было, вероятно, не очень весело, хотя, надо думать, она все-таки капельку радовалась.
— Тогда, — сказала Аманда решительно, — я бы сию же минуту уехала туда и женилась на ней.
— Это и я бы с удовольствием сделал, Аманда, — ответил Пагель, — но, к сожалению, она строго- настрого запретила мне показываться ей на глаза.
— Она запретила… на глаза? — почти крикнула Аманда. — И она ждет от вас ребенка?
— Да! — серьезно кивнул Пагель. — Вы совершенно правильно меня поняли.
— Тогда… — Она покраснела как пион.
— Тогда… — Она не смела выговорить.
— Тогда я бы… — Она замялась.
— Вы бы?.. — очень серьезно спросил Пагель.
Аманда испытующе посмотрела на него. Она злилась на себя за то, что из любопытства ввязалась в эти расспросы и узнала то, чего вовсе не хотела знать; она злилась и на него, зачем он говорит об этих вещах так же глупо и легкомысленно, как все мужчины, а ведь она его считала лучше других.
Итак, она посмотрела на него испытующе и сердито.
Но тут она увидела его глаза, его светлые, светлые глаза, в которых мерцали огоньки, а в уголках
