'Весьма возможно, — размышляет Пагель, — что в тот роковой вечер, когда лесничего настигла, где- нибудь в деревне или в лесу, весть о приезде следственной комиссии, нечистая совесть погнала его в лес, он прокрался в Черный лог и тоже нашел нам лейтенанта. И быть может, он тоже вернулся после этой находки домой в паническом страхе. Да, возможно, что это так!'
И все же какой-то голос говорит ему, что это не то, что лесничий боится чего-то гораздо более ощутимого, более реального, чем мертвец, который давно уже где-то погребен. Нет, не мертвого лейтенанта и не толстого сыщика боится он, толстяк может оглушить сразу, он не станет мучить свою жертву неделями или месяцами. Нет, он не таков.
Пока что задача, которую поставил себе Пагель, остается неразрешенной. Сколько ни раздумывай, толку мало. Ему приходит на ум Мейер, но он тотчас же отбрасывает эту мысль. Коротышку Мейера в этих краях наверняка больше не увидят. Да Мейер и не посмеет снова взяться за лесничего. Как ни слаб старик, от этого мучителя он еще может защититься.
Если размышления Пагеля почти ни к чему не привели, то они все же укрепили его в намерении быть особенно приветливым со стариком. Книбуш, конечно, далек от совершенства. Но старик уже одной ногой в могиле — что же ему так мучиться последние годы, которые он проводит на земле. Хорошо бы докопаться, чем так напуган лесничий: чем-то ощутимым — тогда его можно успокоить доводами разума, или чем-то неуловимым, сидящим в нем самом?
Тут Пагель и нагоняет лесничего, который проходит через лес с двумя десятниками. Еще не время рубить лес, большие старые буки, стоящие здесь, только-только потеряли листву. В них еще слишком много соков, чтобы рубить их. Но лесничий с двумя десятниками, которые впоследствии будут руководить лесорубами, с утра и до ночи ходит по лесу. Он метит обреченное дерево; сверкая, взлетает топор, широкая полоса серебристо-серой буковой коры падает на землю, блестит желтовато-белая древесина, края раны быстро алеют. Так, теперь готовься к зиме, до весны тебе уже не дожить, лесорубы узнают тебя по этой отметине.
В сущности эпосом веет от действий старого лесничего Книбуша, этого заместителя Косаря, именуемого смертью. Книбуш волен в жизни и смерти, и если смерть не сразу настигает обреченного, если ему еще дается отсрочка ему, не ведающему о произнесенном приговоре, — то это придает действиям лесничего чуть ли не мистический характер. Но, увидев Книбуша, который бегает взад и вперед между стволами, ворча и глухо кашляя, этого человечка, сморщенного и высушенного годами, заботами, непреодолимым страхом перед жизнью, видя, как он указывает на ствол костлявым, дрожащим указательным пальцем, Пагель думает, что эпос оборачивается гротеском. Ибо этот Косарь-смерть, очевидно, и сам уже отмечен смертью, недолго уж исполнять ему свои наместнические обязанности, ему дан лишь неопределенный срок — и он, пожалуй, это знает! Десятники идут от ствола к стволу, дрожащий палец поднимается, топор звенит звонким серебристым звуком, и они идут дальше, медленно идут дальше, а позади них светятся беловатые, с алыми краями отметины — раны.
Пагель вежливо здоровается с Книбушем, лесничий искоса бросает на молодого человека испытующий взгляд своих круглых тюленьих глаз. Он бормочет что-то в ответ, снова идет вперед и снова поднимает указательный палец. Рядом с ним молча шагает Пагель, засунув руки в карманы и куря сигарету. Шагает с непринужденным видом: нехорошо, если старик заподозрит, что за ним наблюдают. Но Пагель не может не заметить, как редко приходится рабочим пускать в ход свои топоры, как редко указывает палец на ствол — а ведь это все готовые для рубки деревья, почти сухостой! Прежде дело шло совсем иначе!
Немного спустя Пагель спрашивает:
— Сегодня вы что-то уж очень мало метите, господин Книбуш.
Лесничий отворачивается. Ворчит, но не отвечает. Затем идет на уступки, указывает пальцем на один из стволов. Но когда топор десятника уже поднялся, он поспешно восклицает:
— Нет! Лучше не надо!
Топор, однако, не опустился, он вонзается в дерево, и ствол отмечен.
— Ведь оно уже трухлявое, господин лесничий, — говорит десятник.
Лесничий бормочет что-то вроде проклятия. Он бросает гневный взгляд на Пагеля, затем медленно идет вперед, опустив голову, не глядя на деревья, как бы совершенно забыв о них.
— Делайте то, что указывает вам лесничий, — говорит Пагель десятнику.
— Господин Пагель, — отвечает ему десятник отнюдь не злым тоном, — ведь мы не работаем, а так, дурака валяем. В те дни, да еще и сегодня утром, он все приказывал нам делать отметки, еще и еще, а с полдня — как отрезало! Больное дерево, гниль, сухостой, мы ему показываем, а он трясет головой и идет дальше. Ведь это же одна канитель: для этого незачем бегать по лесу и получать шестьдесят миллионов в день.
— Ах, чего там долго трепаться, Карл! — отзывается другой десятник. Господин Пагель знает, что со стариком неладно. Не для своего же удовольствия он каждый день катит в лес на своем велосипеде! Чудит старикашка, а сегодня он и вовсе свихнулся…
— Заткните-ка глотку! — крикнул Пагель.
Лесничий стоит от них в двух шагах и, по-видимому, слышит все, от слова до слова. Голова его опущена, не видно, обижен ли он грубыми словами десятников. Все трое смотрят на него, и, точно разбуженный этими взглядами, он поднимает голову, говорит: 'Пора кончать!' — и быстро идет, придерживая ремень винтовки, к опушке.
— Ведь еще нет и половины четвертого, — говорит рассудительный десятник, глядя на часы, — а до пяти еще прекрасно видно. До чего же это глупо, господин Пагель, так рано отсылать нас домой!
— Ах, чего там долго трепаться, Карл! — отзывается другой, сам любитель потрепаться. — Уж он-то знает, почему его оторопь берет в темном лесу. Недаром говорят, будто мертвец из Черного лога бродит по лесу, а кого он ищет, тот это знает и старается засветло удрать из леса.
Пагель подавил вспыхнувший гнев, он зло посмотрел на десятника.
— Послушайте, милейший, лесничий вам начальник, и что он вам приказывает, то вы должны делать, понятно?
— Если человек свихнулся, я и не подумаю делать, что он мне приказывает, — отвечает тот, — а лесничий свихнулся, и это я буду говорить до тех пор, пока он не уберется из леса.
— Послушайте… — начинает Пагель громче.
Но десятник прерывает его.
— Что у человека совесть нечиста, — заявляет он, — сразу видно. Револьвера возле убитого не нашли, а многие говорят, что это вообще был выстрел из ружья…
— Так! — резко выкрикивает Пагель. — Так, баба вы этакая! — И с неожиданно прорвавшимся гневом: — Ах, баба вы, и не стыдно вам повторять эти вздорные россказни? Книбуш — честный человек, и нечего отравлять ему жизнь, она и без того тяжела.
— Тут вы правы, господин Пагель, — говорит первый десятник. — Я тоже всегда…
— Да что тут долго трепаться, Карл, — снова прерывает его второй. Дело известное, служащие всегда друг за дружку стоят. Ну, а я, если где воняет, так и говорю, а от лесничего здорово попахивает.
— Вы уволены! — резко говорит Пагель. — Немедленно получайте расчет! Даю вам неделю, чтобы очистить квартиру. До свидания!
Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У него не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный парень не виноват, что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар и болен. Молодой десятник теперь, в сезон рубки леса, везде найдет работу, а старый лесничий уже никогда в жизни…
Крепко нажимает он на педали и с минуту пытается думать о письме матери. Каких-нибудь два часа тому назад он был почти счастлив! Но, несмотря на все усилия, письмо остается чем-то очень далеким, точно огонек, который видишь ночью сквозь лесную чащу, но к которому не проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают от тебя маленькую сияющую точку.
Минуту спустя он догоняет лесничего, тот плетется, опустив голову, точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы и тогда, когда молодой человек останавливается возле него и соскакивает с велосипеда. Плетется, будто он совершенно один.
Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит:
— Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу.
