— Еще бы! — желчно усмехнулся директор. — Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?
Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:
— Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?
— Либшнер.
— Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?
Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:
— Харч какой? Мне по вкусу.
— Ах, господин Либшнер, — возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. — Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?
— Прошу меня извинить! — закричал директор, бледный от бешенства. — Это уже прямое подстрекательство…
— Не будьте смешны! — рявкнул Кастнер. — Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения — я Кастнер, от концерна социал- демократической печати, вы всегда можете мне написать…
Но заключенный уже принял решение.
— Есть такие, что всегда фыркают, — сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. — Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.
— Так, — сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. — Так!.. За что сидите?
— Аферист, — ответил господин Либшнер. — И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно…
— Благодарю! — сказал коротко репортер. И обратившись к директору: Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики из арестантов, мы знаем — и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять тепленькое местечко… К тому же аферист… Аферист и сутенер — последняя мразь, им доверять нельзя!
— Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого афериста, господин Кастнер… — Директор улыбнулся в свою белокурую бороду.
Репортер не видел и не слышал.
— И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это ваше изобретенье?
— Отнюдь нет, — ласково сказал директор. — Отнюдь нет. Постановление вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин Кастнер…
— Фрау Туман, — сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке, которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие, глазированные крендельки, — фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по хозяйству?
— Господи боже мой, девочка! — вздохнула мадам Горшок, склонившись над раковиной. — Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?
— И то и другое, — сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.
— Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не сделаешь, как любит Биллем… а что же еще?
Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.
— Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу — хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!
Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот — посасывало с тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях… Время от времени она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна пускай.
— Вы только осторожней опускайтесь на стул, сударыня! — издевалась Ида-аристократка. — Не то он проломится под вами, пока придет жених вести вас к венцу.
— Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, — заметила, склонясь над раковиной, мадам Горшок. — До сих пор он всегда за все платил, а с жильцами, которые платят, надо быть любезной.
— Рано или поздно всему приходит конец, фрау Туман, — наставительно сказала Ида. — У меня на мужчин глаз, я всегда примечаю, если хахаль заскучал и собирается дать тягу… Ее хахаль дал сегодня тягу.
— Ох, не говорите, Ида! — завела плаксиво фрау Туман. — Не хватало мне еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах боже мой! — закричала она громко и так швырнула котелок, что он задребезжал. — Неудача мне нынче во всем, теперь еще придется, чего доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!
— Купить платье! — сказала презрительно Ида. — Дурость одежей не прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и так… живет у нас такая в доме… то да се, понимаете… надувательство. Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там что-нибудь на вас наденут, фройляйн, будьте уверены — синий халат и платок на голову, поняли?
— Нечего вам меня пугать, — сказала Петра миролюбиво, но слабым голоском. — Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. — Она не хотела этого говорить, но когда у человека переполнено сердце, слова сами просятся на язык, и она сказала.
Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее со всей силы в грудь.
— Ага, влетело тебе, девочка! — захихикала Туманша.
— Не однажды, фройляйн? — сказала, наконец, Ида, повышая голос. — Не однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет; уже и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура несчастная, никак не соображу, что подлец опять променял меня на другую! Однако же, перешла она от грустных воспоминаний к атаке, — это вовсе не значит, что девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя надеть, может передо мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать у меня крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой…
— Здорово отделала, здорово! — радовалась Туманша.
— Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она в таком стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и спрашивала точно графиня Знайтенас: 'Не могу ли я вам помочь?!' У кого нет ничего за душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне палкой на горбу, и если бы ты просто сказала: 'Ида, я подыхаю с голоду, дай кренделек', — ты бы давно получила! Да и вы, фрау Туман!.. Я вам плачу доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице нет и мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало смеяться и кричать: 'Влетело тебе, девочка!' Вам бы, наоборот, взять меня под защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со своим альфонсом, ради удовольствия, и уж вы бы, фрау Туман, должны понимать, откуда она берет деньги… 'Мы не работаем, и на улицу мы не выходим, промыслом не занимаемся — для этого мы слишком благородные…' Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту
