— Мой вопрос имеет прямое касательство к делу. Здесь высказывалось предположение, что обвиняемая была только пособницей своего мужа. Я могу доказать, что она сама стоит на очень низком нравственном уровне, вышла из подонков и способна на любое преступление.
— Вопрос вполне правомерный и к делу имеет касательство, — скучающим тоном заметил председатель.
— Итак, сколько у вас было мужчин до замужества? — снова тявкнул Пинчер.
Все глаза устремились на Анну Квангель. Некоторые студенты облизывают губы, кто-то сладострастно крякает.
Квангель с тревогой смотрит на Анну, он знает, как чувствительна она в этом вопросе.
Но Анна Квангель решилась. Как ее Отто только что переломил себя и назвал цифру своих сбережений, так и она намерена не стесняться с этими бесстыдниками.
Прокурор спрашивает: — Сколько у вас было мужчин до замужества?
И Анна Квангель отвечает: — Восемьдесят семь!
В публике кто-то прыскает.
Председатель стряхивает с себя дремоту и чуть не с любопытством смотрит на эту женщину из простонародья, плотную, крепко сбитую, раскрасневшуюся от волнения.
Темные глаза Квангеля вспыхнули, но он тут же опустил веки и сидит, не глядя ни на кого.
— Восемьдесят семь? — в полной растерянности бормочет прокурор. — Почему именно восемьдесят семь?
— Откуда я знаю, — невозмутимо отвечает Анна. — Больше не нашлось.
— Ах так? — рычит прокурор. — Так?
Он очень раздражен, по его милости обвиняемая вдруг стала интересной фигурой, что не входило в его намерения. Кроме того, он, как и большинство присутствующих, твердо убежден, что она врет, что у нее было самое большее два-три дружка, а то и ни одного. Можно бы привлечь ее к ответственности за насмешку над судом. Но как уличить ее в таком намерении?
Наконец он надумал: — Я твердо убежден, что вы непомерно преувеличиваете, обвиняемая, — рычит он — Женщина, у которой было восемьдесят семь любовников, вряд ли запомнит точную цифру. Она просто скажет — много. Ваш ответ доказывает полное нравственное падение. Вы похваляетесь своим распутством. Вы гордитесь тем, что были шлюхой. А из шлюхи вы стали тем, чем становятся все шлюхи — старой сводней! Сводничали для собственного сына!
Наконец-то Пинчеру удалось больно куснуть Анну Квангель.
— Нет! — вскрикивает Анна и умоляюще протягивает руки. — Только не это — не смейте так говорить!
— Ах, нет? — оскаливается Пинчер. — Спрашивается, для чего же вы тогда оставляли у себя на ночь так называемую невесту сына? Или скажете, что выставляли сына из дому? Да? А то где же у вас спала эта самая Трудель? Знаете, она умерла, знаете вы это? А то бы эта тварь, эта соучастница в преступлениях вашего мужа сидела бы здесь же, на скамье подсудимых.
Но имя Трудель влило новые силы в Анну Квангель. Обращаясь не к прокурору, а ко всему суду, она говорит: — Да, слава богу, Трудель умерла, хоть она-то избавлена от этого срама…
— Умерьте свои выражения! Я предупреждаю вас, обвиняемая!
— Она была славная, порядочная девушка…
— И сделала на пятом месяце выкидыш, чтобы не производить на свет будущих солдат!
— Не делала она выкидыша, она так жалела о ребеночке!
— Она сама созналась!
— Не верю.
— Какое нам дело, верите вы или не верите! — залился прокурор. — Только мой вам совет — измените тон, иначе я вам не завидую, обвиняемая! Показания Хергезель запротоколированы комиссаром по уголовным делам Лаубом. А комиссар не может лгать!
Пинчер окинул грозным взглядом весь зал, но никто не смел даже пошевельнуться.
— А теперь извольте отвечать мне, обвиняемая: был ваш сын в близких отношениях с этой девушкой или не был?
— Матери не годится входить в такие дела. Я сроду не шпионила!
— Ваш долг был надзирать за сыном! Раз вы допустили незаконную связь у вас на дому, значит вы повинны в злостном сводничестве, так сказано в уголовном кодексе.
— Про это я ничего не знаю. Я знаю одно: время было военное, и мальчику моему, может, суждено было умереть. У нас так водится — раз люди помолвлены или все равно что помолвлены, да к тому же еще время военное — мы на это закрываем глаза.
— Ага, наконец-то вы сознались! Вы были осведомлены об их незаконной связи и ничего не имели против. Вы называете это — закрывать глаза. А в уголовном кодексе это называется злостным сводничеством, и если мать поощряет нечто подобное — это такой позор, такой разврат, которому имени не подберешь!
— Вот как? Хотела бы я тогда знать, — твердым голосом бесстрашно говорит Анна Квангель, — хотела бы я знать, как у вас там в кодексе называют то, чем занимается «Союз гулящих девиц»?[4]
Взрыв смеха.
— И что разделывают штурмовики со своими дамами…
Смех обрывается.
— А эсэсовцы-то… насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают их…
На миг все замирает.
Затем разражается буря. Все орут. Некоторые из зрителей лезут через барьер и хотят наброситься на подсудимую.
Отто Квангель вскочил, чтобы, в случае надобности, защитить жену…
Но полицейский и отсутствие подтяжек мешают ему.
Председатель стоит и грозно, но тщетно требует тишины.
Заседатели громко переговариваются между собой.
Прокурор Пинчер тявкает и тявкает, но никто не понимает ни слова…
В результате Анну Квангель выволакивают из зала, шум затихает, суд удаляется на совещание…
Через пять минут он возвращается:
— Обвиняемая Анна Квангель лишена права присутствовать при разборе ее дела. Предписывается — содержать обвиняемую в кандалах. Карцер — впредь до особого распоряжения, хлеб и вода только через день.
Разбор дела продолжается.
ГЛАВА 63
Свидетель Ульрих Хефке, горбатый брат Анны Квангель, квалифицированный рабочий, пережил тяжелые месяцы. Ретивый комиссар Лауб сейчас же после ареста Квангелей поспешил забрать и его вместе с женой, без каких-либо веских подозрений, только потому, что они — родня Квангелей.
С тех пор Ульрих Хефке жил в непрерывном страхе. Кроткий человечек с простой и чистой душой, всю жизнь избегавший свар, попал в лапы садиста Лауба, претерпел измывательства, ругань, побои. Его морили голодом, унижали — словом, истязали, пуская в ход все дьявольские ухищрения.
От всего этого горбун помутился в уме. Он лихорадочно старался понять, чего от него хотят его мучители, а потом возводил на себя самые бессмысленные обвинения, в абсурдности которых его сейчас же уличали.
И тогда его снова принимались истязать в надежде выведать от бедняжки-горбуна какое-то новое,
