Вытирая потные лбы, гармонист и плясуны бессильно плюхались на стулья возле стола, выпивали и, немного передохнув, ничего не. говоря друг другу, а только задорно переглянувшись, вновь сходились на избяном «пятачке».
– На Мичкору! – вскричал Полудин, продолжая отжигать коленца.
– Дождь! – пощелкивая пальцами, напомнил Полковник.
– Нет дождя! – подал голос Абориген. – Развиднелось! – И тут же, ощерившись, выдал прибаутку:– Развиднелось! Развиднелось! Хорошо пилось и елось!
– На Мичкору! – забывая себя, отчаянно прокричал Полудин. – Сарынь на кичку!
– На кичку! – не понимая последних слов, но полностью доверяясь Полудину, поддержал Абориген.
Сунули ноги во что попало, в какую-то заношенную резиновую обувь, похватали с вешалки, обрывая петли, старые плащи и, толкаясь в дверях, вывалились единым кучным зарядом в тихую, пахнущую сырой хвоей ночь.
Небо действительно развиднелось: темные тучи растащило, и в синих промоинах, то бледнея, то наливаясь спелой желтизной, бродила луна. Вдали, на бесконечных окских лугах, неутомимо скрипели дергачи, и чирок тонким умоляющим голоском зазывал чирушку.
Полуночники обогнули беляковский огород, на месте которого когда-то была усадьба Поэта, и по песчаной сочащейся дорожке вышли к свежей кирпичной кладке, символически обозначившей старый фундамент. По дороге молчали. Присев на холодные кирпичи, некоторое время говорили шепотом.
Перед глазами в обрамлении кустов и низкорослых вязов светилось озерцо Мичкора. Правый, притопленный берег Мичкоры заливал поблескивающими рукавами широкое пространство, испещренное круговинами ивняка и шиповника.
Полудин огляделся и, становясь, как обычно, сосредоточенно-задумчивым, разлил недопитую дома бутылку по рюмкам.
– За… – Полудин назвал известное всему миру имя Поэта.
Выпили, чокнувшись, – как за живого. Глаза Полудина засветились – он словно вспомнил себя недавнего, во время искрометной пляски.
– «Коробочку»! – громко и уверенно попросил Полудин.
Абориген как будто ждал команды: его пальцы уже нетерпеливо перебирали перламутровые пуговицы.
Во всю ширь развернулась певучая русская гармоника.
Пытаясь петь и приплясывать одновременно, Абориген поскользнулся и упал. Но и лежа он умудрялся играть. Над Аборигеном мерцали вечные звезды.
Ястребиный князь сушился неподалеку от своего гнезда. Распустив волглые крылья веером, он ворошил клювом перья, вытягивал шею, прислушиваясь к срывающимся с листьев каплям, и по привычке издавал гортанные звуки «гинг-гинг». Сытая ястребиха дремала в своем черном лохматом гнезде на свежей подстилке, завернув голову под крыло, и эти звуки, с которыми ястребиный князь приносил очередную добычу, не вызывали у нее желания вылететь навстречу своему белокрылому самцу, а только приносили успокоение, особенно сладостное на заре, когда ястреба обычно спят. Но попавший под дождь ястребиный князь не мог успокоиться до тех пор, пока не провянут и не обретут полётную легкость его крылья. Сжимая сосновый сук приемными когтями, ястребиный князь ощущал робкое тепло, которое пробивалось с востока, и продолжал неустанно теребить перья.
Молодая самка, свернувшаяся в гнезде, была во многом неопытна и доверяла своему матерому чеглику, который раньше ее догадывался об опасности и предупреждал строгими криками.
Этой весною по прилете ястребиха хотела остаться на старом месте, подновив гнездо, но бдительный чеглик, обследовав ближнее краснолесье, основательно потревоженное лесорубами, забеспокоился и увел свою самку в боровую крепь. Там они подобрали высокую сосну с хорошим приствольным суком и соорудили на нем из мелких сучьев новое гнездо.
Однажды, когда ястребиный князь проводил время в кормных местах, к его гнезду подлетел чисторябый чеглик-утятник, подыскивающий себе брачную пару, и попытался отбить ястребиху. Самка отталкивала крыльями непрошеного ухажера, клевала в голову, но одинокий чеглик не сдавался: отдохнув поблизости и поправив взъерошенные перья, он с резким криком мчался к ястребихе.
Возвращающийся с добычей ястребиный князь, не долетев до своей сосны, бросил мертвую горлинку и яростно накинулся на пришлого чеглика. Мощно ударил в самое темя, железной хваткой вцепился в шею и, не отпуская, свалился вместе с соперником на загаженный погадками приствольный круг…
Проглянули первые лучи, еще слабые, бьющие вскользь, но настоящее, прицельное тепло шло следом, и ястребиный князь, торопя высыхание, стал обираться живее и чаще кивать остроклювой головой, словно отбивал поклоны восходящему солнцу.
Здесь, в лесу, все казалось ястребиному князю одушевленным, пусть затаившимся до поры, но живым: темно-зеленые крылья елей напоминали ему огромных птиц из породы ястребиных, темные, в зеленоватых нашлепках, сучья неоперившегося дуба походили на лапы глухаря-мошника, рыжие муравейники казались замершими ежами, и даже лупоглазые, с красной обводкой, ягоды бересклета казались глазами спрятавшихся в кустах тетеревов. Однако ястребиный князь не пытался каким-то намеренным движением пробудить таящийся мир, и его реакция была сродни зверю, оставляющему в покое оцепеневшую жертву.
Ощутив желанную легкость в крыльях, ястребиный князь наконец оставил свой насест и торопливыми махами поплыл к весеннему Озеру.
По берегам, припорошенным туманом, радостно журчали зарянки, пробовал свою голосистую флейту черный дрозд. Над дымящейся стремниной блеяли бекасы, однако поредевшая утва, напуганная вчерашней пальбой, глухо таилась в протопленных мелочах. Лишь изредка слышалось сдержанное жваканье селезней и скрипучий отклик крякуш.
Человеческие засидки, похожие на большие птичьи гнезда, по всем приметам, пустовали, и лишь две темные лодки – раковины с нахохленными людьми – говорили о тихой рыбачьей охоте.
