Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его — видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь…
Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина.
— А, проснулся! — обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от выпитого, и он чересчур размашисто жестикулировал. — Что это за хозяин такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок!
Бальтазар был еще более-менее трезв (сказывалась многолетняя практика), но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его провоцировать. Феликс потер глаза, встал с кушетки и с хрустом расправил плечи.
— Прислугу мы отправили спать, — доложил Огюстен. — Ты не против? Вон твой ужин!
— Спасибо… — сказал Феликс и не узнал собственного голоса. — Кгхм! Бальтазар, плесни мне вина, будь добр…
В комнате чего-то не доставало. Что-то было не так, как раньше, но Феликс не мог понять, что? Он подошел к камину и поворошил кочергой серебристую коросту пепла, взметнув в дымоход сноп искр. Потом подбросил в огонь дров, и камин снова весело запылал. Но чего-то по-прежнему не хватало…
«Часы, — сообразил он. — Часы в прихожей остановились. Раньше тикали, как метроном, а теперь стало тихо. Надо завести!»
Часы купила Ильза, которой периодически изменял ее вкус к дорогим и некрасивым вещам, и она, пускай и по ошибке, приобретала предметы, на которые можно было смотреть без содрогания. Большие напольные часы с боем были как раз таким случаем: из темного полированного дерева, с матово поблескивающими гирями, римскими цифрами на циферблате и похожим на гитарный гриф маятником, часы выглядели солидно и уверенно, не бросаясь в глаза показной роскошью.
Сейчас оба бронзовых цилиндрика опустились только до середины положенной им дистанции, но маятник висел неподвижно. Феликс толкнул его, и механизм принялся размеренно клацать. Тут Феликс понял, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько сейчас времени, и вернулся в столовую.
— Огюстен, ты не подскажешь, который час?
— Понятия не имею! Мои остановились в четверть одиннадцатого… — пожаловался француз, выудив из жилетного кармана часики в дешевом стальном корпусе.
«Странно», — подумал Феликс. То же самое время показывали и стрелки часов в прихожей. Можно было подняться за брегетом в свою комнату, но шляться по дому со свечкой в руке ему расхотелось, и он, усевшись за стол, принялся без всякого аппетита ковырять салат.
Только сейчас он понял, что Бальтазар не просто угрюм, но мрачен, как грозовая туча, и причина этого лежит отнюдь не в алкоголе. Даже если сейчас было только одиннадцать, а на самом деле, наверное, больше, то Себастьяну давно пора было объявиться. «Так, — подумал Феликс. — Что-то случилось. В лучшем случае парня забрали в участок. В худшем…» О худшем Феликс предпочитал не думать.
Огюстен же тем временем продолжал как ни в чем не бывало жонглировать словами и упражняться в софистике, доказывая, что именно герои всему виной. Не встречая ровным счетом никаких возражений со стороны Бальтазара, Огюстен разошелся вовсю и чесал языком без остановки.
— Прогресс, — рассуждал он, — это вам не какой-то кадавр, которого можно легко одолеть путем усекновения головы и прочих выступающих частей тела. Прогресс нельзя победить мечом! Его вообще нельзя победить или хотя бы остановить! Прогресс — это снежный ком, два столетия пролежавший на вершине горы и теперь наконец-то сорвавшийся вниз чудовищной лавиной, сметающей все на своем пути. А кто сдерживал эту лавину? Маги, слуги Хтона и воплощения мирового Зла… Вот и выходит, что джинна из бутылки выпустили герои, столь прилежно истребившие магов, а теперь, когда этот джинн бушует по всей Ойкумене, герои делают вид, что им нет до этого никакого дела. Вы знаете, Бальтазар, я всегда был невысокого мнения об умственных способностях героев, но что меня действительно поражает, так это ваша нынешняя щепетильность и страх во что-либо вмешаться. Герои самоустранились от общественной жизни, и общество быстренько подыскало им замену, но какую! Ужас!.. Право слово, я никак не ожидал от вас такой… безответственности, чтобы не сказать — трусости. Набедокурили — и в кусты, тоже мне, герои!
И тут чаша терпения Бальтазара переполнилась. Он привстал, перегнулся через стол и ухватил Огюстена за грудки, наматывая его манишку на кулак.
— Послушайте, вы! — прошипел Бальтазар. — Господин теоретик! Сотни парней, мизинца которых вы не стоите, отдали свои жизни, чтобы такие уроды как вы могли рассуждать о роли героев в жизни общества. Потрудитесь уважать память этих парней, мсье Огюстен, а иначе мне придется выбить из вас всю спесь!
— Что за манеры, сеньор драконоубийца? — хрипел полузадушено Огюстен. — За неимением аргументов переходим к рукоприкладству?
— Я жду извинений, — угрожающе сказал Бальтазар, приподнимая и слегка встряхивая француза. — Извинений передо мной и Феликсом лично, и перед всеми героями, которых вы только что оскорбили!
— Я? Оскорбил? — удивился Огюстен, медленно багровея лицом и с трудом сохраняя самообладание. — Да что вы в самом деле, я и в мыслях-х-х…
— Ну?! — прорычал Бальтазар. На его висках вздулись узловатые веревки вен, а на лбу выступил пот. — Ну?!!
— Хватит! — Ладонь Феликса с треском врезалась в столешницу. — Прекратить! Отпусти его! Немедленно!
Секунду-другую Бальтазар продолжал смотреть в налитые кровью глаза Огюстена, а потом отшвырнул пухлого француза и, тяжело дыша, опустился на стул.
— Какой вы, однако, агрессивный… — выдавил с кривой полуулыбкой Огюстен, потирая шею. — В вашем возрасте это вредно…
— Еще один такой инцидент, — внушительно сказал Феликс, — и я вас выгоню. Обоих. Учтите на будущее.
— Учтем, — уже почти весело сказал Огюстен. — Непременно учтем, правда, сеньор Бальтазар?
Испанец в два жадных глотка осушил бокал с вином и буркнул:
— Извини, Феликс. Я погорячился…
— Папа? — раздался у Феликса за спиной чуть испуганный голос Йозефа.
Феликс обернулся. Йозеф стоял в одной ночной рубашке и смешном колпаке с помпоном. Он был бледен, и рука, сжимавшая подсвечник, слегка дрожала.
— Да? — удивленно спросил Феликс. — В чем дело, сынок? Мы вас разбудили, да? Ты прости, мы тут слегка развоевались…
— Папа, — сказал Йозеф. — У Агнешки жар. Надо сходить за доктором.
7
Обычно укладывание Агнешки спать — дело, казалось бы, нехитрое и привычное — превращалось в процедуру настолько долгую, сложную и трудоемкую, что когда сегодняшним вечером внучка сама изъявила желание отправиться в постель, Феликс посчитал, что причиной этого намерения стала давняя боязнь темноты, которой девочка страдала с трехлетнего возраста — боязнь сильная, доходящая порой до панического ужаса, и, увы, запущенная по воле Ильзы и Йозефа, не позволивших Феликсу «искалечить детскую психику изуверскими методами героев» и отучить Агнешку испытывать страх перед потемками раз и навсегда.
Но сейчас, проходя в свой кабинет мимо комнаты Агнешки и замирая под дверью, откуда доносились тихие стоны и горячечное бормотание, перемежаемое успокаивающим воркованием Ильзы, Феликс ругал себя на чем свет стоит и мысленно давал себе пинка за то, что не смог отличить хворь от испуга и еще посмел подтрунивать над занемогшей внучкой! Побороть чувство вины и перестать корить себя Феликс мог
