мопеда и не желает выставлять себя посмешищем, усевшись позади мальчишки, который ему в сыновья годится. Мы тронулись в путь.
Солнце уже село. Проехав четыре-пять километров, на протяжении которых мы не встретили никого, кроме нескольких крестьян с мотыгами на плечах, мопед свернул с дороги и еще метров через пятьсот оказался в селении, состоящем из хижин с соломенными крышами.
Я обернулся: мы уже давно обогнали Хамиду. Парень оставил мопед за калиткой, возле окружающей участок с четырьмя хижинами и общим двором плетеной изгороди.
Две женщины поочередно толкли что-то в одной ступе, третья, с ребенком на спине, толкла одна. Разинув рты, на меня смотрели голые маленькие, но уже самостоятельные дети. По двору с кудахтаньем бродили длинноногие куры.
Парень сделал мне знак подождать и направился к одной из хижин; на пороге, прежде чем войти, он разулся. Спустя несколько секунд он появился в сопровождении немолодого мужчины, одетого в похожую на тунику длинную широкую рубаху. Тот сразу подал мне руку.
— Биала. — Открыв рот, он продемонстрировал единственный зуб.
— Здравствуйте, — тупо ответил я, ухватившись за протянутую руку.
Тут старик пустился в монолог, из которого я не уловил ни единого слова. Поэтому с застывшей улыбкой лишь кивал.
Тем временем, чтобы посмотреть на меня, чужака в их деревне, да еще такого странно белокожего, во дворе собралось с десяток местных жителей, взрослых и детей.
Старик подвел меня к хижине, перед которой женщины только что раскатали большую нейлоновую циновку ярких цветов, и под любопытными взглядами односельчан, старательно не наступавших ногами на циновку, пригласил сесть рядом с ним.
Какая-то женщина принесла чайник из жаропрочного пластика и склонилась надо мной.
— Это чтобы вы вымыли руки, — подсказал мне запыхавшийся Хамиду, усаживаясь на циновку.
Он часто дышал, так как ему пришлось очень быстро крутить педали.
— Биала, биала.
Я вытянул руки, чтобы вода не попала на циновку; женщина полила.
Мне нравился этот особенный звук воды, тонкой струйкой льющейся на песок. От нее на поверхности делались крошечные влажные и мутные шарики, почти сразу высыхающие под воздействием скопленного за день в почве тепла.
Ярко розовело небо, я кожей ощущал теплый воздух.
— Что мы все-таки здесь делаем? — наконец спросил я Хамиду, который встряхивал пальцами, чтобы высушить их после мытья.
Руки у нас уже были чистыми, и девушка поставила на циновку калебас и три пластиковых стаканчика.
— Сорговая водка, — пояснил Хамиду, не ответив на мой вопрос. — Они приветствуют нас в своей деревне. Нужно выпить. Это очень вкусно, вот увидите.
У меня было ощущение, будто я играю сцену, в которой приглашенный в шалаш воинственного вождя арумбайи Тэнтэн[48] вынужден, чтобы не оскорбить хозяина, отведать чересчур пряного мяса. К черту кишечные заболевания, гепатит и другие предостережения туристических путеводителей! Я зачерпнул стаканчиком из калебаса и выпил. Пойло напоминало сладковатый ил.
— Восхитительно! — Все же мне удалось без особых усилий улыбнуться старику.
Хамиду перевел, и старик кивнул с одобрительной улыбкой.
— Это папа господина Фофана. Он старейшина рода, — подмигнув заблестевшим глазом, сообщил мне дядя Малика. — Очень важно оценить то, чем он нас угощает.
— Может, хоть они знают, зачем я сюда приехал? — поинтересовался я.
Хамиду впервые перестал улыбаться и с серьезным видом кивнул:
— Да, они все знают.
После сорговой водки нам предложили переместиться в три поставленных рядом кустарных шезлонга, странным образом напоминавших пляжные лежаки. Мы уселись, и до наступления темноты Хамиду, старик и несколько соседей, лица которых я немедленно позабыл, проболтали на языке, который, как мне сказал Хамиду, совершенно отличается от того, который я слышал в Уагадугу.
— Так на скольких же языках вы говорите? — Я воспользовался его замечанием, чтобы задать вопрос.
Прежде чем без всякого хвастовства ответить, он сосчитал на пальцах:
— На шести, — и вернулся к общему разговору.
Чтобы чем-то заняться, я стал разглядывать толкущих сорго женщин. Вперив глаза в пустоту, они непрерывно стучали пестами. Для передышки они перекладывали свое орудие в другую руку, но никогда не меняли ритма. Иногда они на несколько секунд бросали пест, нагибались, голой рукой ощупью определяли однородность муки и разминали непокорные комочки. Затем стук возобновлялся, глухой и равномерный, словно звук метронома. Когда два песта работали вместе, создавалось нечто подобное музыкальным периодам, с синкопами, канонами, контрапунктом и дробью. Я подумал, что, если бы мне понадобилось как можно точнее описать звук песта в ступе, я бы сказал: «Напоминает шумовое оформление мордобоя в американских боевиках».
Небо из голубого сделалось темно-синим, во дворе с несравненной мягкостью быстро сгущалась тьма. Гул мужских голосов и смеха действовал умиротворяюще. Женщины перестали толочь, тут же установили на угли большие чугунные котлы и теперь непрерывно и интенсивно перемешивали в них что-то палками. Я подумал, что мог бы закончить свои дни на этом лежаке в ожидании собственной смерти, пролив некий бальзам на рану, выжженную смертью сына.
Я вынул из кармана мобильный телефон. Разумеется, связи не было.
— Чего мы ждем? — снова спросил я Хамиду, чьи черты едва различал в угасающем свечении перистых облаков на небе.
— Господина Фофана, — отвечал тот. — Он в Уаге. Приедет завтра.
Чуть позже я увидел приближающуюся ко мне в кромешной темноте керосиновую лампу. Еще одна девочка.
— Душ, — сразу перевел мне Хамиду, ставший абсолютно невидимым, хотя и сидел всего в нескольких сантиметрах от меня. — Идите за барышней.
Я поднялся и последовал за керосиновой лампой, которая двинулась между хижинами. Прежде чем исчезнуть в темноте, девочка остановилась и молча протянула мне светильник. Я приподнял его. Меня проводили до порога сырой кабинки с земляными стенами, где витал едва уловимый запах мочи.
Над головой было звездное небо. В мое распоряжение предоставили кусок набивной хлопчатобумажной ткани и пахучее розовое мыло. Опустив лампу, я смог заметить пару чистых вьетнамок, а также ведро с водой, на поверхности которой плавал такой же стаканчик, какой подавали для сорговой водки. Я окунул палец в ведро. Вода была нагрета на углях во дворе до идеальной температуры. Поставив лампу на бортик стены, я разделся, надел вьетнамки, подошвы которых липли к влажной красноватой почве, и вымылся, глядя на звезды и танцующее на стенах пламя лампы. Затем вытерся. От глинистой воды моя кожа стала нежнее, а тело пахло розовым мылом, и у меня сложилось идиотское впечатление, будто я еще больше сблизился со здешними людьми.
Хамиду принял душ после меня, и мы перешли к столу. Вернее, появившиеся из темноты женщины стали подавать нам прямо на наши лежаки.
Я слышал голоса мужчин, сидящих где-то поблизости: «Биала, биала».
Светя перед собой карманными фонариками, женщины подали нам какое-то дымящееся блюдо — кашу из красного сорго, только что приготовленную в ступах и чугунных котлах. Подавшись вперед на наших лежаках, мы опять вымыли руки из пластмассового чайника, а затем каждый принялся усердно ковырять пальцами прямо из миски.
Месиво было густое, сладкое, с земляным привкусом.
— Отменно, — похвалил я с изрядной долей лицемерия.
— Будет еще вкуснее, если сдобрить вот этим, — посоветовал Хамиду, подталкивая ко мне маленький калебас. — Баобабовый соус.
