просто охренели! Они вылупились на меня, и в их взорах я читал: «Однако ж с тобой не соскучишься! Мы и не подозревали, что такое случается в реальной жизни». Кстати, именно в тот момент, когда официант принес визитку, разговор у нас зашел о судьбе и роли случая. Кажется, и даже наверняка, я говорил какую-нибудь банальность вроде: «Ничто не происходит просто так. Во всем есть какой-то смысл», да, клянусь тебе, именно так я и говорил, отец мне недавно об этом напомнил, я-то начисто все забыл. С ума сойти, правда? Короче, я все это говорил к тому, что каждый из нас живет в своей скорлупе. Я знаю, что нравлюсь девушкам, не прикладывая к этому особых усилий, но забываю, что другие видят в этом что-то особенное. Все смотрели на меня как на полубога, как на пришельца. А я был польщен, но спокоен, я не праздновал никакого триумфа, я просто был счастлив в очередной раз убедиться в том, что могу понравиться, не пошевелив для этого пальцем. Все. Больше я ничего себе не воображал. Поэтому я так им и ответил. Надо же было хоть что-то ответить. Вот я и сказал: «Это мило, очень даже забавно. Не представляю, какой ответ она рассчитывает получить. Бравая девчонка». На самом деле я и правда подумал, что надо обладать недюжинной смелостью, чтобы решиться на подобное. А поскольку я пребывал тогда в идеалистическом бреду, то немедленно приписал все духу Италии. Дескать, такое возможно только здесь. Я убедил себя, что это типично итальянское поведение — взять и одним махом влюбиться в парня, а потом оставить ему телефон. И это поведение показалось мне адски крутым. Я ни на секунду не подумал: «Ого, должно быть, настоящая шлюха!» — мне в голову такое не пришло. Наоборот, я находил это привлекательным, сексуальным, женственным,
В общем, я какое-то время еще отпускал шуточки, потом сменил тему разговора, а визитку машинально опустил в карман — скорее из-за нарциссического рефлекса, нежели из-за обдуманного намерения позвонить этой девушке.
Я просто хотел самого себя убедить в том, что здесь, в Романце, в течение сорока восьми часов я смогу оторваться, внести спонтанность в свою жизнь — жизнь верного мужа, потом, однажды, через много лет, — изменщика, потом виновника, потом преданного, но не прощенного убийцы любви, отчаянно пытающегося искупить свой грех перед женщиной, которая отныне никогда больше не будет ему доверять. Мы быстро расплатились, поблагодарили официанта и пешком вернулись домой, где депрессия не замедлила взять надо мной верх. Я не переставая думал об Александрине, о нашей последней ссоре перед моим отъездом в аэропорт. Я ничего не скажу тебе о причине этой ссоры. Назовем это моей попыткой вновь почувствовать себя мужчиной и завоевать ее, моей жалкой потугой изобразить мобалийца, чтобы хоть как- то подкормить уязвленное самолюбие. Впрочем, не важно, в любом случае ничего не вышло — я остался в дерьме. Никаких физических действий я, конечно, не совершал, нет, я только говорил, произносил слова с жестким непроницаемым лицом, но и это мне аукнулось, потому что все это было деланым, неискренним. Кстати, тут тоже целая подоплека. Мы тогда остановились у друзей, и я как-то раз не выдержал — сорвался перед Грегуаром, расплакался. Я стоял на балконе весь в слезах, когда Алекс и Лу возвратились к ужину. Они пришли чуть раньше, чем собирались. А я был в истерике, я не собирался себя сдерживать перед Грегуаром, потому что только слезы могли облегчить мое страдание. В общем, когда девушки вернулись, я тоже отнюдь не стремился скрыть мокрые глаза, наоборот, я при свидетелях посылал Александрине своего рода сигнал, говоривший: помоги мне, верни меня, я уже сполна заплатил, чертов мобалиец меня добил, ты взяла реванш, пора завязывать с жестокостями и переходить на нежность. Но пока я утирал слезы, она испепеляла меня гневным взглядом и даже не думала смягчаться. Мое откровенное поведение ее рассердило. Чтобы как-то разрулить неловкую ситуацию, Лу пригласила Алекс поужинать в ресторанчике недалеко от дома.
Я же остался на весь вечер с Грегуаром. Время от времени, то погружаясь в депрессию, то выплывая из нее, я спрашивал себя, в каком состоянии застанет меня Алекс по возвращении. Чтобы не испортить все окончательно, я решил лечь спать, не дожидаясь, когда она вернется. Зато на следующее утро, полный сил и энергии, я устроил ей скандал. Я испробовал новый метод — пошел в атаку. Алекс очень не понравилось, что я строю из себя крутого. Мы поругались, поорали друг на друга, я как мог изображал мобалийца, этакого твердолобого парня, и в результате, пытаясь подкрепить свои эмоции действиями, я хлопнул дверью и укатил в аэропорт не попрощавшись, оставив за собой последнее слово, оставив Алекс в слезах в пустой квартире, кругом виноватый и окончательно задолбанный. Короче, все получилось абсолютно не так, как я рассчитывал. И это в очередной раз высветило нашу главную проблему — неродство характеров, хроническую взаимную глухоту. Из-за этого мне тоже было очень-очень плохо в Романце, мне хотелось попросить у нее прощения за свое жалкое бегство в аэропорт, хотелось рассказать ей, что в тот же день после обеда я купил для нее супердорогой крем для лица в бутике «Фрати Артиджани», что я скверно себя вел, но я продолжаю безумно ее любить, что я постараюсь стать образцовым мужем, что я даже прекращу, если она так настойчиво просит, хныкать и переживать как ребенок из-за ее измены в отеле Кодонга с тем шикарным парнем-атлетом, — при мысли о нем я чувствую себя еще более ничтожным, ибо он просто развлекся с ней на полную катушку, и дело с концом. Я не стану больше плакать из-за этого, я обмозгую все как взрослый человек и заставлю ее вновь поверить в меня и в нашу будущую счастливую жизнь. В общем, в порыве эмоций, сгорая от нетерпения излить ей свои чувства, я прошу у отца, который как раз собирался спать, его мобильный, желаю всем спокойной ночи и уединяюсь на террасе. Вокруг меня, в темноте, вырисовываются макушки кипарисов, подо мной светится огоньками Романце. Я звоню в Париж и попадаю прямо на Александрину. Она предельно холодна, и это ужасно, но отступать уже поздно, поэтому я провожу два часа на телефоне, тщетно оправдываясь перед ней. Она с ледяным спокойствием разоблачает каждый мой аргумент, называет меня лгуном, уверяет меня при помощи своего чертовски хорошо подвешенного языка в том, что я чудовище, а я, как обычно, в конце концов с ней соглашаюсь, мне становится еще хуже. Смерть видится мне единственным избавлением от давящего чувства вины, и я с головой погружаюсь в болотную трясину. Потом она говорит, что ей больше нечего мне сказать, что ей надо подумать, что она вовсе не уверена в своей любви ко мне и в существовании какой-либо связи между нами. Потом мы вешаем трубку. На самом деле я знаю, что она говорит не то, что думает. Я знаю, что она меня любит, что мы не можем просто так расстаться, но я все равно начинаю рыдать, ибо мне слишком больно. В течение трех с половиной месяцев она заставляет меня искупать вину, страдать из-за нее и этого мобалийца, просить ее о пощаде, о капле ласки, которая помогла бы мне выдержать боль. За неделю до моего отлета в ответ на мои стенания, когда я молил ее о крупице нежности, она сказала: «Справляйся сам как хочешь. Я тебе не мать и не нянька». Я никогда еще не чувствовал такого одиночества и такой безысходности, как от этих ее слов. Я рыдал наедине с самим собой, неслышно, чтобы чуточку облегчить боль, потому что я в конце концов понял: когда нет выхода, когда терпеть боль уже невозможно, а шанс избавиться от нее равен нулю — тогда не остается лекарства, кроме слез. Мне пришлось дожить до тридцати лет, чтобы снова научиться плакать, как в детстве. Я плачу, глядя на огни Романце внизу, на кипарисы, устремляя взгляд в темноту. Я понимаю, как глупо — не уметь уладить отношения с женщиной, которую любишь, и даже благоприятный итальянский пейзаж не в силах тебе помочь.
Ну вот, я сижу около получаса на террасе в прострации, словно окаменев, не могу ни о чем думать, да и не хочу, пусть моя измученная голова отдохнет. Передо мной то и дело сменяются кадры: холодные, ненавидящие глаза Александрины, когда она смотрит на меня, а потом эти же глаза, когда ее трахает мобалиец в отеле Кодонга, а она стонет от наслаждения. Так себе и представляю — его, спокойного, уверенного, точного во всех движениях, почти равнодушного, и ее, завороженную новым ощущением, будто парализованную прикосновением мускулистых рук и идеального торса. Я уже месяц по сорок раз на дню повторяю себе, что это банальнейшая жизненная ситуация, что каждый день на разных концах земного шара жены обманывают мужей и что в конечном счете это всего лишь проявление нашей животной сущности. Я пытаюсь здраво рассуждать, говоря себе, что это не более чем соприкосновение двух частей тела, кожных покровов, слияние плоти, смешение крови и слизи. Я пытаюсь себе представить эту сцену под
