— Этот еврей хочет видеть тебя. Утверждает, что ты спас ему жизнь. Я сказала, что он не может здесь находиться.
— Этот еврей, — прошептал Альваро.
Он двинулся было к Мендосе, хотел что-то ему сказать, но не находил слов. Вместо этого он подошел к Марии и прошептал:
— Мария, Мария, лучше б ты вонзила мне в сердце нож! Человек приходит в наш дом. Пусть этот человек — искуситель. Но он приходит в наш дом. И тогда он — гость. Он под нашей крышей. Разве мы ударим его? Разве оскорбим? Разве унизим?
— Ты подслушивал, — сказала Мария.
— Я слышал вас с улицы.
— Ты подслушивал, — повторила Мария. — Как ты мог? Как ты мог подслушивать?
— Значит, тебя волнует только то, что я все слышал?
Мария пристально посмотрела на мужа. Затем повернулась, устремилась к двери, где стояла дочь, и вышла. Катерина же, напротив, вернулась в галерею. По ее щекам текли слезы. Сделав несколько шагов, она остановилась. Старик Хулио подошел и коснулся бархатного камзола Альваро.
— Я старик, — сказал Хулио, — а вы смотрите на меня так, дон Альваро, что мне лучше умереть.
— Я доверяю тебе, — хрипло прошептал Альваро.
— Это правда? — переспросил Хулио. — Иначе я пойду на конюшню и всажу нож себе в живот.
— Правда. — Голос у Альваро сел.
Катерина между тем решительно направилась к столу, где стояли бокалы и графин с вином. Наполнив бокал, она уверенно подошла к Мендосе и поднесла ему вина. Он по-прежнему стоял неподвижно, и тогда Катерина сказала:
— Попробуйте наше вино, сеньор Мендоса.
Альваро наблюдал за ними. Мендоса принял из рук Катерины бокал, а она пододвинула раввину стул, предложив ему сесть.
— Я буду пить один? — спросил Мендоса.
— Налей мне тоже, — сказал Альваро дочери и велел Хулио принести хлеба.
— Достаточно и вина, — произнес Мендоса.
— Это мой дом, — сказал Альваро, и в голосе его звучала горечь. — Если вы пьете вино, то преломите со мною и хлеб.
Он подошел к дочери, поцеловал ее и шепнул, чтобы она оставила их. Она кивнула и вышла. Словно участники живой картины, Мендоса и Альваро, не говоря ни слова, стояли, пока Хулио не вернулся с хлебом. Альваро взял хлеб и, преломив его, протянул кусок еврею — тот стал сосредоточенно его жевать, словно пробовал на вкус.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил Альваро.
Мендоса уселся за стол, Альваро сел напротив. Раввин заговорил о его дочери. Альваро показалось, что раввин цитировал или пересказывал какие-то места из Библии, но он не был в этом уверен. Сам он не очень хорошо знал Библию.
— Бог благословил вас замечательной дочерью, — сказал Мендоса.
— Думаю, вы правы, но не забывайте, что благословение может обернуться проклятием. Я люблю дочь больше жизни.
— Любовь никогда не бывает проклятием.
Хулио — он до сих пор стоял возле них — неожиданно вышел, а Мендоса сказал Альваро:
— Этот человек любит вас. Почему вы боитесь его, дон Альваро?
— Мы в Испании, рабби. Нам надо учиться жить в страхе.
— Странное утверждение, дон Альваро, ведь не все жители Испании — евреи.
— Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, что жить в страхе — привычка преимущественно еврейская. Тем не менее бояться не стоит. Если жить в страхе и всего бояться, тогда вы правы, дон Альваро, любовь может стать проклятием. Но можно жить в страхе и не бояться — и тогда всякая любовь будет благословением. Но зачем я все это говорю? Я пришел в ваш дом не для того, чтобы говорить на философские темы. На самом деле я сожалею, что пришел к вам. Меня привели сюда неосмотрительность и отчаяние.
— Мне не за что вас прощать, — возразил Альваро.
— Даже за то, что вы спасли мне жизнь? — спросил Мендоса.
— Прощать за это? Я вас не понимаю. Вы были в опасности, и я сделал для вас то, что сделал бы для любого, оказавшегося в таком положении. Мой поступок не заслуживает ни благодарности, ни обсуждения. В нем нет ничего особенного.
— Только не для меня, — возразил Мендоса.
— Я не то хотел сказать. Теперь уж вы простите меня.
— Вы особенный человек, дон Альваро, но, возможно, все испанские дворяне — особенные люди. Всем вам свойственны любезность и изысканные манеры, а это своего рода благословение. Думаю, поэтому мне так больно видеть, что вы напуганы.
— В таком случае я должен вам сказать, что я нисколько не напуган. Бог мой, чего мне бояться? Того, что еврей пришел в мой дом? Вы ведь духовное лицо, рабби?
— У вас свои духовные лица, дон Альваро.
— Тогда вы не можете даровать мне утешение.
— Пожалуй, нет, — согласился Мендоса. — Я пришел за утешением к вам, что непростительно, а теперь, с вашего позволения, я удалюсь и больше ни с какими просьбами обращаться не буду.
— С какими просьбами, рабби? Что я могу для вас сделать?
— Вы уже достаточно сделали. Если вы помогли мне однажды, разве это значит, что вы всегда должны мне помогать?
— Возможно.
— Придя сюда, я подверг вас опасности, а значит, вы больше ничего мне не должны, — сказал Мендоса.
— Зачем вы пришли?
— Следует ли мне отвечать?
— Думаю, да, — кивнул Альваро. — Я и так плохо сплю. И не хочу совсем лишиться сна.
— Хорошо, — согласился еврей. — Известно, что вы друг Торквемады.
— Откуда вам это известно? — удивился Альваро. — Потому что в тот раз я был с ним?
— В Сеговии давно об этом знают.
— Пусть так, я его друг, — пожал плечами Альваро. — Ничто человеческое ему не чуждо, он чувствует, страдает и тоже плохо спит — верите вы этому или нет.
— Верю.
— Он человек и нуждается в друзьях. Вы правы, мы дружим уже много лет.
— В таком случае вы должны знать, что он решил разрушить нашу синагогу — сжечь ее дотла.
— Не может быть! Это нелепость! Зачем?
— Разве мало тому причин, дон Альваро? Неужели вы не видите? Торквемада ненавидит евреев. Вы скажете на это, что многие ненавидят евреев. Но он ведь еще и великий инквизитор — глава инквизиции всей Испании.
— Пусть так, но ему не дозволено ни ущемлять права евреев, — возразил Альваро, — ни разрушать синагогу. И вы это знаете. Инквизиция имеет право карать еретиков, вероотступников, богохульников, но не евреев.
— Права, нарушение прав — вы изо всех сил стараетесь мыслить в рамках закона, дон Альваро. Но все решает сила. Торквемада говорит, он проповедует. Он призывает обуздать заразу. Он добродетельный человек, ваш Торквемада, и полагает, что исполняет Божью волю. Это беда всех добродетельных людей. Они говорят от имени Бога, и Торквемада слишком многих убедил в том, что Бог хочет, чтобы синагогу сожгли.
Альваро пристально смотрел на Мендосу — мрачно, подозрительно, ничего не говоря. Мендоса некоторое время сидел молча, а потом стал подниматься.
