Рядом с письмом лежала открытка, написанная той же рукой и подписанная тем же именем. Бумага была фирмы «Нью-Палмер» — Рима откуда-то знала это. Дата гашения марки — 6 июля 1976 года.
Открытка изображала музыкальную группу. По курсивной надписи, составленной из веревок и лассо, можно был установить название: «Уотсонвилл каубой рэнглерз».
Что же касается «Ледяного дома», оставались еще второй этаж и студия Аддисон. Но Рима решила ускорить процесс и прямо спросила Тильду, где стоит кукольный домик.
— Я даже не могу сказать, что из какой книги, — отрезала Тильда. — Для меня они все просто пылесборники.
— Там должна быть кошка, — добавила Рима.
Но это не помогло делу: Тильда заметила, что кошки много где встречаются, — Рима, правда, пока не нашла ни одной. Похоже, Тильда не любила ни домики, ни разговоры о домиках, и Рима не стала настаивать.
Спросить Аддисон было нельзя, хотя Рима и не знала почему. Она ожидала, что рано или поздно разговор зайдет о ее отце. Ввиду его недавней смерти это было неизбежно, и Рима готовила себя к этому. Но разговора все не случалось, и Риме хотелось поторопить события. Во время их с Аддисон совместных трапез за столом часто повисало молчание. Бывает неловкое молчание, а бывает и легкое, дружеское. Как их различить?
Аддисон вела беседы на свой манер — большей частью рассказывая истории, в чем она, как и следовало ожидать, достигла совершенства; но совершенство это оставляло впечатление отработанности, так что, каким бы личным ни было содержание разговора, Аддисон всегда оставалась как бы за непроницаемой перегородкой. Тильда тоже рассказывала истории, но делала это ужасно. Она упускала важнейшую деталь, возвращалась назад, а потом спрашивала: «А я говорила, что он был слепой?», «А я говорила, что они были однояйцовые близнецы?», «А я говорила, что они ехали на лошади?»
В «Гнезде» Рима чувствовала себя на редкость комфортно. Ей нравилась ее комната. Ей нравилось глядеть на океан. Прошлой ночью, среди скольжения теней, тиканья часов, рокота волн и шума дальнего поезда, ей показалось, что кто-то крадется по чердаку прямо у нее над головой, где-то рядом с коробкой «Бим Лэнсилл». Но даже этот шорох был приятным, словно этот кто-то — то ли Максвелл Лейн, то ли та женщина, уцелевшая после Команды Доннера, — приглядывал за ней. Рима заснула, представляя себе, как этот человек все ближе и ближе подходит к ней. Если в «Гнезде» и бродили привидения, то они были свои, знакомые. Из Риминого племени. Из числа тех, кто выжил.
Вот только — сама-то она из этого ли племени? Пока сказать было трудно. Однажды за ланчем Аддисон рассказала историю, уже знакомую Риме. Было время, когда Рима охотилась за каждым ее интервью, а эта история проскальзывала в интервью часто — «Тайна А. Б. Эрли».
Не то чтобы Аддисон прямо обращалась к Риме — история прозвучала в связи с Мартином, сыном Тильды, которому в жизни не хватило материнской заботы. Но Аддисон, закончив, взглянула на Риму быстро и искоса, так, что та заподозрила: рассказ был адресован ей.
История начиналась с матери Аддисон, доброй женщины с сентиментальными представлениями о детях и их восхитительном воображении. Аддисон рассказала о своем триумфе, когда она поведала собравшимся гостям, что если загадать желание и задуть свечки на торте, то в небе зажжется столько же звезд. Каждая звезда, как она тогда считала, — это свечка, когда-то задутая детьми, а значит, им тоже можно пожелать чего-нибудь. Ей было шесть лет. Мать Аддисон пришла в полный восторг и потом не раз просила ее повторить представление, и закончилось все это для нее лишь в двенадцатилетнем возрасте.
Но уже в шесть лет Аддисон прикидывалась — в сказку со звездами она не верила. Восхищаясь детским воображением, мать не была готова признать его личным делом ребенка. «О чем ты думаешь, солнышко?» — то и дело спрашивала она. Почему такая надутая? Почему такой печальный голос? Почему ведешь себя так тихо? И никаких там секретов.
Поэтому Аддисон приходилось нелегко. Мать хотела, чтобы дочь фантазировала о феях и гномиках, но та больше думала о колющих и режущих орудиях. «Ты можешь делиться со мной чем угодно», — уверяла мать, но при этом встречала «что угодно» разочарованием или тревогой. Из-за этого Аддисон с детства постигла искусство обмана и маленьких спектаклей, как всегда бывает, если человека к откровенности вынуждают.
В то же самое время у матери был большой секрет. Во время учебы в старших классах, вернувшись с командной игры «Заседание ООН» — им досталась Швеция, — Аддисон попала на семейный обед. Все сидели очень напряженные. Аддисон узнала, что отец собирается жениться, однако не на ее матери. В общем-то, он и не мог этого сделать, поскольку они были братом и сестрой.
Как оказалось (в своем потрясении Аддисон поняла это не сразу — родители поминутно перебивали друг друга), отец стал жить с матерью, чтобы выручить ее из затруднительного положения: та забеременела. У них была одна и та же фамилия и намечался ребенок; люди стали высказывать кое-какие предположения, отец Аддисон, как человек тактичный, не опровергал их. Сейчас же он влюбился в судебную стенографистку, встреченную им в библиотеке, у полки приключенческих книг, и решил, что выполнил свой долг по защите репутации сестры.
— У нас с тобой все будет как раньше, — уверял он Аддисон. — Ты ведь остаешься моей дочкой.
На обед была солонина — любимое блюдо Аддисон.
— Так кто же мой отец? — спросила Аддисон позже, когда мать перестала рыдать.
— Жена Лота, — ответила та.
Это было не похоже на правду, но такой уклончивый ответ означал: не стоит оборачиваться назад, ворошить старое.
Отметили скромную свадьбу, на которой Аддисон была предусмотрительно уготована важная роль, и молодожены отправились в круиз, и все — соседи, молочник, партнеры матери по бриджу, но прежде всего сама мать — вели себя так, словно отец всегда и всеми считался дядей Аддисон. Наблюдать за этим было забавно. Все действовали строго синхронно, как рыбы в косяке.
Аддисон отсчитывала свою писательскую карьеру от того обеда с солониной и в интервью делала на нем главный акцент. С того самого дня ее обязательства по отношению к матери отменились, и она стала обдумывать жуткие книги, которые когда-нибудь напишет. На это потребовалось много лет, но с того дня она уже не притворялась, будто весело фантазирует о феях и гномиках. Она бросила командные игры и фортепьяно.
Но, обращаясь к Риме и Тильде, она сделала акцент на другом. Иногда с тобой случается что-нибудь, сказала она, и ты становишься другим человеком, бесповоротно. Того, кем ты был, больше не существует. И каждая потеря несет с собой свободу, пусть даже нежеланную и безрадостную.
Можете относиться к этому как к реинкарнации. Одна жизнь закончилась.
Начинается другая.
