Рима подозревала, что Аддисон упустила кое-что важное, и была права даже больше, чем думала. Прежде всего ей казалось, что слишком мало сказано об отце. Был ли он среди той развязной молодежи, что веселилась по поводу обнаженных женщин? Был ли он одним из тех, кому предлагали бесплатных котят? Была ли у них с Аддисон любовь с первого взгляда? Однако Рима осмелилась спросить лишь о котятах. Аддисон ничего не помнила.
— У него была аллергия на кошек, — грустно проговорила Рима.
В итоге ее постигло бескошачье детство, хотя отец редко бывал дома, и если бы она держала кошку в своей комнате, никто бы не узнал.
— В тот вечер мы засиделись за разговором, — сказала Аддисон. — В один из тех вечеров. Я сказала ему то, чего никогда никому не говорила. Сказала, что хочу стать писателем. Тебе трудно понять, но в те времена меня называли бы девочкой, будь мне хоть шестьдесят. Никто не поверил бы мне насчет работы в газете, тем более — насчет книги. Не было причин воспринимать меня всерьез. Я читала где-то, что у каждого успешного человека есть кто-то один, кто верит в него. Один — и этого хватит. Но он должен быть. У меня это был твой отец. Потом в меня поверили и другие, потом стали выходить книги. Но Бим верил в меня, когда для этого не было никаких оснований.
Аддисон допила мартини и сделала паузу, глядя в пустой бокал.
— Послушай… — начала она, — если отец не говорил тебе про Холи-Сити, почему ты хотела купить ту книгу?
— Я не хотела.
— А как она оказалась наверху моей стопки?
— Не знаю.
Аддисон помахала официанту рукой, расплатилась, и они вышли на залитую солнцем улицу. Аддисон выглядела старой — или просто Рима заметила это только сейчас? Прямой солнечный свет делает самые разные вещи. Гонит вверх растения. Плавит снег. Выдает возраст женщины. Глаза Аддисон были красными, кожа под ними сморщилась, как у собаки.
— Мы оставались добрыми друзьями, пока он не женился.
— Но вы же моя крестная, — напомнила ей Рима, желая сказать этим, что дружба не прекратилась с женитьбой ее отца.
Это значило, что мать Римы тут ни при чем. А что же тогда? Подумай получше. «Ледяной город».
— Думаю, Бим не очень-то распространялся обо мне, — сказала Аддисон.
Рима испытывала сложную смесь чувств. Она испытывала неловкость перед Аддисон. Было бы здорово сказать, что Аддисон много значила для отца, не будь верно как раз обратное.
Ей хотелось встать на защиту своей матери — такой великодушной, такой рассудительной. Ей хотелось сказать Аддисон, что в любом случае мать была ни в чем не виновата. Но это было бы слишком неосторожно — получалось, что дружба отца с Аддисон расстроилась по его вине.
Рима вдруг вспомнила, как после смерти матери в дом заявились, всхлипывая, ее сестры с кучей дорожных сумок. Мать была младшим ребенком в семье. Она могла бы их всех пережить. Тетки мыли посуду на кухне и обсуждали, кого пригласить после похорон.
Оливер сидел на полу под обеденным столом, накрыв его большой скатертью, чтобы вышла палатка. Рима пыталась вытащить его оттуда — из чисто эгоистических соображений: если придется заботиться об Оливере, легче будет выдержать похороны. А если Оливер останется сидеть под столом, то все эти слезы прольются на нее.
— Она не придет, — успокаивали друг друга тетки так, словно Римы и Оливера не было рядом; Рима полезла под стол с печеньем — это подействовало бы, будь Оливер двух лет от роду и к тому же собакой. — Она не посмеет прийти в такой день.
Рима знала, что речь идет об А. Б. Эрли, известной детективщице и ее крестной. Пусть Римина мать и не ревновала к ней — три злоязычные тетки делали это за сестру.
Риме не очень-то улыбалось все время говорить самой. Она хотела, чтобы Аддисон порассказывала ей об отце. А не наоборот. По правде говоря, Бим говорил об Аддисон очень редко, а под конец жизни не говорил вовсе. И поэтому она сообщила, что отец вообще мало вспоминал о своем прошлом.
Скажем в его защиту, что Рима и не спрашивала. В детстве все было ясно: отец — это отец, что тут еще? Истории, которые он рассказывал, прекрасно отражали его характер. Детали могли меняться — работал после школы то в отцовской типографии, то воспитателем в школе для малообеспеченных детей, учился то в школе, то в колледже, был то в Америке, то за границей — но суть оставалась утомительно предсказуемой: поначалу он выглядел в чем-то неправым, но в конечном счете всегда оказывался прав.
Истории рассказывались в воспитательных целях: мораль пряталась внутри них, как леденец внутри мексиканской игрушки-пиньяты.[29] Рима как могла старалась ее игнорировать. Она так и не простила полностью отца за то, что мама умерла, а он остался жить.
К этому преступлению он теперь прибавил еще одно: умер сам.
И ничего похожего на возвышенные и нежные сцены смерти из фильмов. Ни предсмертной исповеди, ни последнего напутствия, ни слов об уходе к свету и о грядущей встрече с женой и сыном, ни бледных, но просветленных лиц.
С самого начала доктор побеседовал с ним и Римой о связи между разумом и телом. Медицина делает что может, но она предписывает также позитивный образ мыслей. Запрещались разговоры о том, что отец умирает, а Риме к тому же — слишком частые вопросы о его прошлом (они привели бы все к тем же разговорам), вопросы, которые ей к тому времени уже хотелось задавать — до того момента, пока отец, накачанный морфием, уже не мог говорить.
Спустя несколько дней после смерти отца Рима нашла на его столе конверт со своим именем. Она открыла его, ожидая… чего-то. Прощальных слов, которых так и не услышала. Разбора финансовых дел. Советов на будущее. Чего-то, способного доказать, что он не перестал быть ее отцом из-за простого факта смерти.
А нашла она последнюю отцовскую колонку с указанием опубликовать ее посмертно. Отец писал о том, как прекрасен и жесток мир. О том, каким счастливым стало его поколение американцев среднего класса. О том, что жизнь его сверстников оказалась полноценной. Океаны и джунгли, кишащие животными. Изобилие пищи, возможность выбирать еду себе по вкусу — сегодня эфиопскую, завтра тайскую, послезавтра французскую. Чудеса медицины. Исследования Марса. Голубые ледники. Первые шаги человека по Луне и появление виртуальной реальности — все это произошло на их глазах. Отец верил (и боялся), что их поколение окажется самым счастливым в истории человечества. Намного счастливее, чем их дети.
Дальше отец переходил к своей собственной счастливой судьбе. Он видел лучшее и худшее из того, что есть в мире, но мир обошелся с ним мягче, чем он того заслуживал. Он благодарил за ту жизнь, которую прожил, выражал признательность тем, кто читал его, и тем, кто писал ему, а также всем, кого никогда не встречал, но для кого что-то значил. О своей смерти он упоминал лишь однажды, заверяя, что уходит с миром.
«Спасибо за все» — так заканчивалась его колонка.
«Все это было настоящим».
На самом же деле — нет. Отец лишь устраивал показательное — и, на взгляд Римы, неубедительное — представление. Отец однажды спросил ее, еще до того, как узнал свой диагноз: «Ты хочешь, чтобы тебя потом вспоминали такой, какой ты была? Или чтобы о тебе думали лучше?»
Как часто бывало с отцовскими колонками, Рима предпочитала неотредактированную версию. Ей не очень нравился автор этой статьи, умиравший мирно и благодарно. Ей не нравилось, что он не обмолвился о потере молодой жены и единственного сына, утверждая, будто жизнь его оказалась счастливой. Или, по крайней мере, не хуже, чем у других.
