строительства погибало несколько рабочих, их, можно сказать, приносили в жертву.
Доктор Ранкорн, судмедэксперт отдела, был одним из лучших в своей области, однако отличавшее его чувство превосходства вкупе с педантичностью госслужащего отталкивало практически всех, кто вступал с ним в контакт. Последнее было бедой отдела аномальных преступлений: штат его был укомплектован сотрудниками, от которых отказались другие ведомства, невзирая на их квалификацию. Доктора Ранкорна особенно раздражал Брайант, чье интуитивное отношение к научному расследованию в лучшем случае выглядело неуместным, а в худшем – непрофессиональным.
– Я еще здесь не закончил, – предупредил он, – так что не стоит туда-сюда ходить и все трогать.
– А я и не собирался, – обиженно ответил Брайант. – Вы, конечно, не считаете, что это был несчастный случай, не так ли?
– Чертовски странно, согласен, но бывает и не такое.
– При такой гипотезе трудно себе представить, каким образом ее ступни оказались на жаровне с каштанами, – заметил Брайант.
– Освальд Финч оформил получение трупа в Центральном управлении Вест-Энда и уже сделал несколько анализов, полагая, что она могла быть одурманена тем или иным наркотиком – притом отнюдь не насильственно введенным. Такое водится за артистическими натурами. – Ранкорн засопел, поднявшись и разгибая спину. – Не знаю, почему он не в состоянии первым делом выявить более очевидные причины смерти, как у всех людей: остановку сердца или что-то в этом роде. Я уверен лишь в том, что ее ступни оторвало и она при этом не сопротивлялась. Есть пара еле заметных отпечатков от каблука на лестничной площадке, ничего сверхъестественного. Хотя наводит на размышления.
– Почему?
– О, не знаю. – Ранкорн дернул себя за ухо, размышляя. Он был неуклюж, высок и до такой степени худ, что, казалось, терялся в одежде. – Эти следы повернуты в обратном направлении, но ведут к лифту. Вот таким образом. – Он согнулся вдвое, что не требовало больших усилий от человека с куриной грудью и ростом шесть футов и три дюйма. – Словно ты оперся о сетку. Как если бы тащил что-то тяжелое сквозь прутья решетки. Втаскивал ящик, скажем. Или заволакивал что-нибудь в кабину лифта. Например, ноги.
Есть у Ранкорна одна хорошая черта, подумал Артур. Как и Финч, он реагировал на второстепенный набор знаков, импульсов, незримо поступающих в мозг помимо рассудка.
– Еще один след остался на линолеуме в нескольких футах отсюда. Он как будто вполне идентичен первому. Если нам удастся поставить кого-то перед лифтом, а жертву – внутрь лифта, тогда, может быть, гипотеза убийства планомерна. Но зачем было отрывать ей ступни? – Ранкорн мрачно заглянул в шахту лифта.
– Она была балериной, – произнес Брайант.
– И что из этого следует?
– Предположим, каким-то образом ей удалось бы выжить, – ответил Брайант. – Разве это не лучший способ гарантировать, что она больше никогда не выйдет на сцену?
13
Театральная жизнь
Всю свою жизнь или, точнее сказать, тридцать два прожитых ею года Элспет Уинтер провела в театре. Ее родословную составляла многочисленная плеяда театральных деятелей. Дед был шекспироведом, чье имя когда-то произносили с не меньшим придыханием, чем имена Бербеджа, Гаррика или Кина. Его жена неизменно играла в его пьесах роль горничной и в лучших театральных традициях родила ему сына в задних рядах партера. На восьмом году нового столетия этот сын стал отцом своего единственного ребенка, Элспет. Его жена сломала бедро, упав со сцены Уиндемского театра, но, несмотря на это, она проигнорировала предостережения своего врача против того, чем может обернуться для нее беременность. И, выносив дочь, умерла при родах.
Отец Элспет получил денежное содержание военнослужащего во время Первой мировой войны, но зловещие воспоминания об Ипре внесли в его жизнь необратимые изменения. Из-за расстройства нервной системы его не отправили обратно на фронт, и он занялся семейной профессией. В двадцатые годы заделался дребезжащим баритоном в многочисленных постановках старых оперетт Гилберта и Салливана, но вскоре спектакли сошли на нет, поскольку началась безработица, и искусством, доступным заполнявшим мюзик-холлы низшим классам, стало кино.
Отец Элспет был не в состоянии обслуживать самого себя, не говоря уж о дочери-подростке. Среди коллег по театру он не обрел семью, и от алкоголя его голос огрубел. Элспет растили благожелательные билетеры, и, пока ее папа по вечерам дважды выступал перед публикой, ей было не до капризов. Пока они переезжали из одного промозглого зрительного зала в другой, трясясь от озноба в сырых костюмерных, выбивая блох из кроватей в меблированных комнатах, лицедействуя в выцветших костюмах перед немногочисленной аудиторией, это дитя сцены, вглядываясь в свой побитый молью, заплесневелый мирок, засомневалось в том, что страсть к театру – поистине тот подарок судьбы, о котором так любили разглагольствовать собутыльники отца.
Еще в детском возрасте Элспет осознала, что, раз ей не светит выступать на подмостках, она навсегда останется служить в театре. Наблюдая за тем, как отец репетирует в ложе, пустовавшей и постоянно зарезервированной для королевской фамилии (наверняка таковая есть в любом театре), она ощущала и те тягостные изменения, что наложило время на его актерскую игру. Двадцатые годы были нестабильны, но не столь скудны, как тридцатые. По мере того как мелел зрительный зал, отец пил все больше. Он терял форму и на сцене, то и дело забывал реплики, надеясь на подсказки суфлера, и был не раз освистан неумолимой публикой, избалованной кинохроникой. Новое искусство не оставляло места забывчивости. Кинематограф вытеснял изменчивость театрального зрелища. И никто не удивился, когда в конце концов он скончался, прямо в гриме и театральном костюме, проделывая трюк с падающими брюками – трюк, без которого не обходился ни один вечер.
Элспет не присутствовала на его похоронах; в это время шел дневной спектакль. Проходя разные стадии карьеры в шоу-бизнесе – от продавщицы программок до барменши за стойкой и ассистента режиссера, – она доработалась до нервного срыва и вернулась к должности администратора. Она была воспитанницей Вест-Энда, из числа преданного театру персонала, невидимого публике, но абсолютно необходимого. Стоило закрыться одному спектаклю, как начинались репетиции следующего, и каждая новая постановка становилась вехой в ее жизни, более значимой, нежели любая дата в календаре.
Лишь однажды, в пятнадцать лет, пережила она страстное увлечение: тогда, втолкнув Элспет в костюмерную, ее сделал женщиной мужчина, которого она видела лишь из прохода между рядами в партере. Он играл роль злодея в новой постановке «Мария Мартен, или Убийства в красной конюшне» и просто чмокнул ее в щеку, прежде чем натянуть штаны перед очередным выходом на сцену. Пока ее соблазнитель, подергивая усы, произносил тираду на театральных подмостках, а на рукавах его рубашки проступали пятна крови, пролитой в сражении при Кенсингтоне, ее сердце тоже обливалось кровью и слезами; и она укрылась за алой плюшевой темнотой театра, чтобы забыть о внешнем мире.
Театр не внушал ей страха. Это был ее дом, к тому же полный секретов, как в любой семье. Все счастливые моменты в ее жизни были связаны с ним. Стоило ей пройтись по коридорам «Паласа», как ее охватывало умиротворение. Не глядя на часы, она могла сказать, когда прозвучит получасовой звонок, даже находясь снаружи – перед фасадом театра.
Джеффри Уиттейкер был так же предан театру, так же невидим и необходим в его работе, как свеча зажигания для автомобиля. Он тоже был последним – и, как окажется, самым последним – выходцем из старинной династии театральных работников. Как помощник режиссера в труппе, он отвечал за административные вопросы, декорации, освещение, реквизит, здоровье и безопасность публики, за смену костюмов, работу прачек, гардеробщиц и плотников. Он знал, как убрать с накрахмаленного воротника следы горячего утюга, как установить целлофановый фильтр на прожекторе, как разжать пружины
