22. С ростом населения люди, которым, как нам представляется, удалось одержать верх над немо, завораживают нас все больше, — причем вне всякой зависимости от их человеческих достоинств.
23. Ли Харви Освальд убил президента Кеннеди, чтобы разделаться со своим действительным врагом — собственным немо. Он отнюдь не был невосприимчив к реальной действительности: он, напротив, обладал к ней сверхчувствительностью. На убийство его толкнула тлетворная несправедливость конкретного общества, в котором он жил, и всего процесса в целом. Из раза в раз террористы-анархисты девятнадцатого века упрямо отстаивали этот принцип: они делали то, что делали, чтобы приравнять себя к жертвам своих покушений. Один из них так прямо и сказал: «Меня будут помнить, покуда будут помнить его».
24. По этой же самой причине немцы позволили Гитлеру подчинить себе их жизни. Подобно индивидам, нации и страны могут утратить ощущение своей значимости, своего предназначения. Великий диктатор играет роль униформы: для всех, кого он попирает, он создает иллюзию, что немо повержен.
25. На более безобидном уровне мы наблюдаем то же самое в массовом преклонении перед знаменитыми и преуспевающими — кинозвездой, «именем», «знаменитостью»; в популярности журнала, напичканного сплетнями из жизни известных людей, в культе кумира, чьи растиражированные портреты украшают жилища, в тяге к дешевой книжонке-биографии, в женских журналах, пропагандирующих модные замашки и образ жизни. Мы наблюдаем это в том внимании, которым щедро награждается любая внешне эффектная посредственность, любой успех-однодневка. Не только ведь сам Голливуд именует все, что он ни производит, «выдающимся» — публике тоже необходимо это дутое величие.
26. Немо сильнее всего проявляется у самых развитых и образованных и слабее всего — у самых примитивных и невежественных. И значит, сила его будет возрастать не только с ростом общего уровня образования, но и с ростом населения на планете. По мере того как времени для досуга будет все больше, а информация станет доступнее, возрастут к тому же еще скука и зависть. И тут в силу вступают страшные цепные реакции: чем больше индивидов, тем меньше индивидуальности ощущает в себе каждый из них; чем яснее они видят несправедливость и неравенство, тем они, похоже, беспомощнее перед их лицом; чем больше они знают, тем больше они хотят, чтобы знали их; и чем больше они хотят, чтобы их знали, тем менее вероятно, что их желание сбудется.
27. И поскольку все труднее становится одолеть немо, переключая внимание на явления внешнего мира, мы все больше поворачиваемся к камерному личному миру, в котором мы живем, — к друзьям, родственникам, соседям, коллегам. Удастся нам победить немо хотя бы здесь — это уже что-то; вот откуда берется нынешняя одержимость потреблением напоказ, стремлением ни в чем не отстать от Джонса или Смита, постоянным доказыванием нашего превосходства, пусть даже на самом абсурдном и ничтожном уровне — в умении управляться с клюшкой для гольфа, в приготовлении итальянских блюд, в разведении роз. Отсюда наше маниакальное пристрастие к азартной игре во всех ее видах и формах и даже наша чрезмерная защищенность на вещах, которые сами по себе прекрасны и замечательны, — как, например, более высокая оплата труда или более здоровое и образованное подрастающее поколение.
28. Но самое типичное убежище, где человек пытается укрыться от немо, — это брак, семья, дом. Дети, затерянная в будущем капля твоей крови, — вот подлинное страхование жизни. Но и в этой ситуации немо норовит все испортить. Оно может заставить индивида исполнять дома такую роль, которую он или она на публике играть не в состоянии — разве только в своих фантазиях. Рожденный с задатками диктатора становится деспотом у себя в доме — и таким останется в памяти, в пределах вот этой комнаты. Немо может заставить родителей стать тиранами, а мужа или жену толкнуть к неверности. Самая проторенная дорожка, по которой люди бегут от немо, ведет в запретную постель.
29. Обычные мужчина и женщина живут в удушающем смоге навязанных обществом мнений. Они утрачивают всякую независимость суждений и всякую свободу действия. Чем дальше, тем больше они воспринимают себя некими узкоспециальными функциями, винтиками, у которых нет ни потребности, ни права претендовать на что-то еще, кроме выполнения отведенной им роли в экономической машине — структуре общества. Гражданское чувство попросту атрофируется. Пусть с преступностью борется полиция, это их дело, а не ваше и не мое; пусть отстаивают свои права обделенные, это их дело — не ваше и не мое; пусть городским управлением занимается глава муниципалитета, это же его забота — не ваша и не моя. Вот и получается, что городское население все прибывает, а настоящих граждан в городах становится все меньше. То, что некогда началось в пригородах, доползло уже до самого сердца города.
Немо политическое
30. Атрофия гражданского чувства — одно из самых поразительных социальных явлений нашего столетия. Человек — существо политическое; и атрофия эта вызвана тем, что, каких бы успехов в отношении немо мы ни добивались на других поприщах, в политической машине все мы едва ли больше, чем жалкие шестеренки.
31. У нас нет ровным счетом никакой политической власти. Такое положение дел не ново, но осознали мы его на глубоком, почти экзистенциальном уровне только теперь.
32. В мире, какой он есть, демократия — право любого психически здорового взрослого свободно отдавать свой голос за свободно избираемого кандидата от свободно созданной партии со свободно разработанной программой — лучшая из возможных систем. Лучшая не потому, что непременно обеспечивает лучший режим, но потому, что предоставляет наибольшую свободу выбора существам, чья наиболее насущная потребность и состоит в свободе выбора. Ни один электорат, будь у него право выбора, не выберет единогласно один и тот же политический курс. Эта ключевая политическая реальность, основанная на том, что нигде во всем мире нет экономического равенства, означает, что всякий режим, полагающий правильный выбор политического курса чем-то настолько очевидным, что электорату незачем и попросту вредно давать возможность голосовать за какой-то иной курс, — такой режим представляет опасность как национальную, так и международную; это верно даже в том случае, когда режим безусловно прав в своем выборе курса. Это опасность национальная — главным образом потому, что это опасность также международная.
33. Платонова республика могла сколько угодно предписывать своим гражданам гуманность и благородство помыслов, но самый факт предписания того, что могло бы стать свободным волеизъявлением со стороны тех, кому дана была бы возможность свободно изъявлять свою волю, мгновенно создает напряженность, которая сводит на нет всякую теоретическую правильность предписанных мер. Я могу утыкать искусственными цветами хоть все дерево, никак не желающее зацвести, — либо я могу создать условия, при которых дерево, по всей вероятности, даст цвет естественным образом. Возможно, ждать настоящих цветков мне придется несколько дольше, но только эти цветки и будут настоящими.
34. Демократия старается предоставить выбор как можно большему числу людей, и в этом ее спасительная добродетель; но чем шире предоставляется избирательное право и чем больше численность населения, тем разительнее проступает ирония.
35. Действуют десятки — миллионы же прозябают в бессилии и бездействии.
