разговаривают.
Рядом с Аталайей находится небольшой супермаркет. У входа продают игрушки, мячики, новогодние елки, наряженные на любой вкус.
– Купим одну? – спрашиваю я.
Диего подходит к ним, трогает пластиковые листья. Он не говорит: «Мы же атеисты», он говорит:
– Еще нужно купить шары и те гирлянды.
Мы открываем дверь с колокольчиками. Этот супермаркет похож не на придорожный, а скорее напоминает магазинчик из старых американских фильмов, где продаются сладости и подарки и кругом стоят добродушные старики с седыми волосами в костюмах Санта-Клаусов.
Я беру корзину из красного пластика и кладу туда несколько серебристых, красных и золотистых стеклянных шаров и несколько гирлянд. Диего, с новогодней елкой в руках, идет к кассе.
– И этих куколок тоже, – говорит он и показывает в самый конец ряда. Я кладу в корзину несколько разноцветных человечков и зверюшек, которые стоят рядом со сладостями.
– Маме должно понравиться, – говорю я, ожидая, пока стоящий впереди мужчина заплатит за пиво. – Августину должно понравиться, – поправляюсь я.
Девушка за кассой достает шары из моей корзинки и проводит ими по магнитной подставке.
– Вы мне завернете куколки как подарки?
Девушка смотрит на Диего, чтобы проверить, говорю ли я всерьез; она не Знает, что я всегда прошу завернуть вещи, как подарок.
– У нас нет подарочной бумаги, – говорит она, тряхнув головой так, что ее серьги, похожие на маленькие новогодние елочки, начинают качаться.
Диего аккуратно складывает шары в сумку.
– Мы можем набрать шишек в лесу – чтобы поставить их в центр стола, – говорю я и вижу перед собой центр стола в гостиной в доме в Банфилде: глубокие тарелки с красной свечой в середине, листья вьюнка вперемешку с шишками, шарики из хлопка и блюда с индейкой, рыбой под кисло-сладким соусом, грушами, остатки летней еды – как сани, в которых сидит Санта-Клаус на этой открытке, рядом с кассой.
– Можем поехать в Банфилд на петушиную мессу, а потом привезти маму домой на обед.
Диего улыбается и треплет меня по волосам. Он не говорит: «Мы же никогда не ходим на мессы, никогда не ходили на петушиную мессу, и тебе же не нравятся праздники». Он просто говорит: «Да, Виргиния».
Я слушаю, как он произносит мое имя, словно только он имеет право произносить его. Он не говорит «Вики», не говорит «Викита», не говорит «любимая». Я уже не помню, как произносили мое имя остальные, как произносили его Томас и Сантьяго.
Жить – гораздо сложнее, чем вести машину. Отец меня научил знакам дорожного движения. Они мне пригодились больше, чем правила, которым учила меня мама. Но предполагалось, что она обязана меня им обучить, как я обязана буду научить им Августина.
Мы ничего не знаем. Ни что такое правда, ни зачем она нужна, ни что делают мужчины, ни что делают женщины, ни чем они отличаются, ни почему мы любим тех или иных. Мой сын ведет дневник, как девочки, и ненавидит меня по неизвестным мне причинам, а через несколько дней он меня уже любит. Все мои мысли ни для чего не годятся, кроме газетных статей, в которые потом заворачивают яйца. Мы ничего не знаем, но, возможно, хорошо, что это так.
В Долорес – кому придет в голову жить в городе под названием Долорес? – мы сворачиваем со второй трассы на одиннадцатую. У меня на лице слабая улыбка, которая висит на мне, как распределитель на парковке в аэропорту.
«А сейчас что? – спрашиваю я себя. – Грусть, страх, неуверенность, нехватка воздуха? Я всегда считала, что любовь имеет принцип качелей. Сейчас, возможно, Диего наверху».
Я пытаюсь просто ехать и ни о чем не думать, и мне это удается. Все становится мягким и бескрайним, как прямая бесконечная дорога, с деревьями и полями по краям.
Удивительно, но я до сих пор думала, что Диего похож на мой первый велосипед и что я могу направлять его, куда захочу, когда, на самом деле, это он меня направлял. Я смотрю на большие руки Диего, на его длинные худые пальцы на руле. Темные волосы выбиваются из-под воротничка рубашки, из- под засученных рукавов. Как в сексе, говорю я себе: нам хорошо только когда я начинаю понимать, куда он хочет поехать.
– Я вижу море. – Я показываю – на море в окне. Это такая игра, в которую мы играли летом, когда Августин был маленьким и мы ездили на побережье; тот кто первым видел море, выигрывал. «Я вижу море, я вижу фонарь, я вижу Альфонсину, я вижу газовые трубы, я вижу баки с бензином, я вижу лагуну уток».
Диего остановил машину сразу, как мы въехали на пляж. Мы бы могли добраться до пляжа пешком по песку, пройдя зону скал.
Кажется, свет резко поднялся из моря, как кипящее молоко. Светила бледная луна, которая тут же скрылась, когда мы снова посмотрели на небо, после того как разулись.
– Я вот что думаю, – говорю я и вспоминаю коротко стриженную девочку в зеленых бриджах и Августина, снимающего рюкзак, как тот кто снимает шляпу, чтобы поздороваться, – Августин нас убьет, если увидит, что мы приехали.
Я складываю нашу обувь: одну пару на другую.
– Да, мне кажется, лучше будет, если мы не пойдем, – говорит Диего. – Мы можем проследить за ним и вернуться в Буэнос-Айрес вслед за автобусом.
Я одновременно ощущаю прохладную воду, которая ласкает мои ноги, и большую и твердую руку Диего в своей. Он прижимается всем телом к моей спине, моя голова ниже его головы, его руки переплетаются с
