В тот момент, когда Жулу, с почтительным трепетом откупорив первую бутылку, поставил ее на стол рядом с тарелкой, на которой возвышалась аппетитная пирамида из цыпленка, до него донеслись громовые раскаты «хора пьяниц», ныне настолько вошедшего в моду, что его вставляют в каждую оперу:
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
Жулу нравился этот стихотворный размер, избавленный от александрийской растянутости. Ему также нравилось исполнение, он любил, когда пели громко и невпопад.
– В «Нельской башне» веселятся, – с завистливым вздохом пробормотал он. – Какая досада обедать одному!
Поддавшись безотчетному порыву, Жулу открыл окно на кухне, выходившее в сад при кабачке, находившемся по соседству с Гран-Шомьером и носившем название популярной пьесы.
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
Вслед за этой оригинальной песенкой раздалась другая с не менее впечатляющими рифмами: кружка, подружка, чекушка, хохотушка, пирушка, заварушка. Кухня наполнилась нестройными звуками. Жулу не мог усидеть на месте. Облокотившись на подоконник, он устремил пристальный взгляд внутрь заведения, обставленного с суровой простотой и даже грязноватого, где пировала веселая компания. Там были только мужчины и все в маскарадных костюмах.
– Смотри-ка! – сказал Жулу. – Это служащие Дебана гуляют… Эй, контора Дебана! Эй!
– Эй! – ответили ему. – Да это дурак Жулу! Мы проматываем наши парижские су, милостивый государь. Здесь Филипп, Готье, Ландри, Орсини, король, министр, но нам не хватает Буридана и дам. Бросай нам свою Маргариту, а сам прыгай следом, забулдыга ты этакий.
На другой половине дома пальцы Маргариты, белее клавиш из слоновой кости, порхали по клавиатуре. Пианино пело ангельским голосом. Ролан взволнованно слушал, как льются жемчужные слезы Дездемоны. Маргарита играла «Песню ивы».
ВЗГЛЯД МАРГАРИТЫ
Прошло полчаса. Жулу не только не соблазнился приглашением служащих нотариуса Дебана, но, напротив, закрыл окно и спокойно уселся за стол. Первая бутылка вина была почти выпита, цыплячьи ножки и грудка исчезли. Жулу раскраснелся и оживился. Мы не сказали «развеселился», ибо бормотание, доносившееся из гостиной после того, как смолкла «Песня ивы», заставляло его недовольно хмуриться. Он с грустным сожалением прислушивался к припеву, который упорно повторяли неугомонные соседи:
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
«Да разве в „Нельской башне“ подадут такого цыпленка? – утешал себя Жулу. – Дудки! Это дешевое заведение… Оставлять Маргарите крылышки или нет?»
В монологе, замедлившем непрерывную работу по пережевыванию пищи, Ролан не был упомянут ни словом, что не мешало Жулу о нем думать. Он уже три или четыре раза выходил на разведку в коридор, неуклюже ступая на цыпочках. Каждый раз он возвращался на кухню все в более мрачном настроении, которое, однако, никоим образом не влияло на его аппетит. Жулу взялся за цыплячьи крылышки, говоря себе: «Не больно-то я держусь за Маргариту, но этот малый мне не нравится!»
Закинув руки за голову, Маргарита полулежала на диване. Она задумчиво смотрела в потолок, словно разглядывая на нем какие-то смутные видения.
– Нет, не из чистого золота, – говорила она жадно внимавшему Ролану. – Любой пустяк может нанести золоту ущерб. Золото должно иметь, но нельзя быть сделанным из него. Я – из стали. Иногда меня саму пугает моя сила и неуязвимость. Что стало бы с моим отцом, если бы он не пал на поле боя? Возможно, он стал бы прославленным генералом, как многие, дожившие до нашего времени? Не знаю, да мне и все равно. Я видела свет, то, что называют «высшим светом», более того, я к нему принадлежала. Я могла бы там остаться, опутанная цепями из цветов и бриллиантов. Свет, как и вы, Ролан, находил меня красивой. Но я взглянула на него глазами моей души и почувствовала отвращение и жалость. Я говорила вам, что у меня нет сердца, и это правда в том убогом смысле, который вы придаете моим словам. Но в действительности это означает, что все мое существо восстает против мысли стать собственностью мужчины…
– Но если этот мужчина – ваш раб! – перебил Ролан. Его голос дрожал от едва сдерживаемой страсти.
– Вы замечательный, – ласково проговорила Маргарита, словно очнувшись от тяжелых раздумий. – Я никогда не встречала такого красивого молодого человека, а для меня красота – все то, что привлекательно. В ваших бархатистых глазах угадывается мужество кавалеров прежних веков, милое безумство поэта. Глядя на вашу стройную фигуру, нельзя не думать о радостях любви, которые я не знаю, которые отвергаю, но о которых догадываюсь. Порою, при воспоминании о вас, мысль о любви смущает мой покой.
– Это правда, Маргарита, это правда? – пролепетал Ролан, в волнении сжимая руки.
– Я тверда, как сталь, – продолжала Маргарита совсем другим тоном, теперь ее голос звучал, как торжественный гимн. – И я всегда оставалась твердой, чистой, беспорочной среди окружавшего меня разврата. Я свободна, поэтому разврат не может запятнать меня. Свобода дает мне силу. Я не устаю благодарить Бога за то, что Он сотворил меня такой, какова я есть. Слышите ли вы меня, Ролан, понимаете ли?
– О, если бы я понимал! – вздохнул наш бедный Буридан, грудь его сжимала сладостная мука.
Маргарита в упор глянула на Ролана. Холодность ее взора граничила с презрением.
– Нет, вы не понимаете меня, – объявила она.
– Но что же мне делать?!.. – в отчаянии воскликнул юноша.
Маргарита протянула ему руку и, когда он схватился за нее своей горячей рукой, мягко сжала ее, привлекая молодого человека к себе.
Ролан трепетал каждой жилкой. Маргарита поцеловала его в лоб. Он пошатнулся.
– Я намного старше вас, – прошептала она. А затем, опустив глаза, в которых горел огонь, добавила: – Вы почувствовали? Мои губы холодны.
