– И еще там был доминиканец…
– И еще четыре жандарма с саблями наголо…
– А он даже глаз не опустил!
– Мы еще сказали: ничто его не берет!
– А куда же его вели? К позорному столбу? Так, что ли, малыш?
Жан-Мари сначала спокойно слушал все эти бредни, а потом приложил палец к губам и произнес:
– Тс-с! Он еще вернется!
Все как по команде смолкли и беспокойно оглянулись – кое-кто даже посмотрел за окошко. Никогда еще Жан-Мари так не потешался.
– Вы поосторожней, – сказал он. – Что такое для колдуна позорный столб? Никакие жандармы его не удержат, никакие доминиканцы!
– А ты знаешь, когда он вернется? – испуганно спросили кумушки.
– Откуда мне знать? Он же колдун, у него разве что угадаешь?
– А ты тогда при нем останешься?
– Да нет: погляжу только, приделал ли он нога своей хитрой механике, а там заберу бабушку – и до свиданья. Уеду с ней на другой конец города. Пусть кого-нибудь из вас наймет, если ему кухарка нужна.
– Ну уж дудки! – возмущенно воскликнули все.
И все-таки Муанре поверила не до конца. Как всякая повитуха, она была себе на уме и кое-что в жизни понимала.
– Ну хорошо, малыш, – сказала она. – А как, же старуха-то Франсуаза ничего не знала?
– Да бабушка, первое дело, видит плохо, – не задумываясь, ответил Берришон, – а потом, она все на кухне да на кухне, а я и в щелку загляну, и под стол залезу… Ну, а третье – она не умеет читать.
– А это тут при чем?
– А при том, что я-то умею – вот и прочитал бумагу, которую горбун забыл, когда уезжал. А там написано все, что я вам говорил, и нарисован чертеж золотой женщины.
– Ох! И ты все это видел?
– Вот как вас вижу. Хотите, я сам сейчас такую сделаю, только из масла: золота у меня нет, да и у вас, небось, маловато.
Мальчишка на глазах превращался в важную персону. С ним надо держать ухо востро: того и гляди заколдует!
– Из масла такую девушку? – воскликнули кумушки.
– Натурально из масла – и с руками, и с глазами, и черт знает с чем еще… Только вот петь она не будет.
– Почему?
– Пружин нет. А в пружинах все волшебство.
– Вот оно что… Берришон, а что ж ты с бумагой сделал? Ты ее у себя не держи: и тебе придется плохо, и нам заодно.
– А ее давно нет, бумаги. Только я ее прочитал – и вдруг…
– Что такое случилось?
– Она вдруг – фьють! Сгорела на глазах прямо у меня в руке, только маленький огонек полыхнул.
– Адский огонь! – авторитетно сказала госпожа Балао.
– Вот тебе на! – пробормотала молочница. – А ты, Берришон, ко мне в сметану руку совал!
– Да вы не бойтесь: я ее уже в святой воде омыл.
– И не обожгло тебя?
– Было дело: вот еще и теперь паленым пахнет… Нате, понюхайте.
Он дал понюхать нескольким кумушкам пальцы. Те в ужасе отшатнулись, а молочница схватила горшок со сметаной и размахнулась, чтобы выкинуть его в окошко.
– Э-э-э! – крикнул Берришон. – Горшок, коли хотите, разбейте, только дайте я сначала сметану съем.
– Да как же? В тебя же, малыш, бес вселится?
– Ничего, не вселится: мне говорили, он только в женском теле живет.
Затем наш обжора минут пятнадцать уписывал сметану, молча слушая разговор соседок.
– Ну вот, – сказал он наконец, облизываясь, – теперь я весь изнутри такой белый, что бесу нипочем не забраться. Всем доброго вечера и никому ни слова, а то больше никогда ничего не расскажу.
На другой день все женское население улицы дю Шантр, стоя у своих дверей, обсуждало откровения Жана-Мари, а он прогуливался с торжествующим видом неподалеку. Все соглашались, что горбун теперь
