Оба друга не обменялись еще ни единым словом, ибо были не в силах выразить переполнявшее их счастье.
Между тем Аврора встретила новую зарю с ощущением, что более не может выносить мучительную неопределенность своего существования. Ведь она уже не была той девочкой с улицы дю Шантр, которую мэтр Буи оберегал, не посвящая в свои опасения и тревоги. Теперь она знала, какая угроза нависла над ее возлюбленным, сколь безжалостны и коварны его враги, как велика их ненависть и злоба! Они были способны на любое преступление, и потому Аврора трепетала от страха каждый раз, когда Лагардер отлучался из дома.
Лишь одно утешение оставалось у нее – милые птицы, горлицы, которых сберегла госпожа Франсуаза, пока сама Аврора проливала горькие слезы в Пенья-дель-Сид, будучи пленницей Гонзага.
Она подошла к клетке, где ворковали нежные парочки, и поглядела на них с глубокой грустью.
Анри, вернувшись из Тюильри, застал ее склоненной над страницами дневника и нагнулся над ним, чтобы прочесть последнюю запись. Авроре совершенно не было свойственно кокетство молодых девиц, доверяющих свои чувства бумаге и ревниво оберегающих свои тайны от постороннего глаза. Лишь для него одного заполняла она страницы вздохами, стонами и ликующими возгласами. Естественно, ему было позволено взглянуть; правда, она не закончила начатую фразу и, подняв свою головку, подставила возлюбленному лоб.
Его поцелуй был долгим – таким долгим и страстным, что мадемуазель де Невер обратила к Анри вопрошающий взор. Но Лагардер уже читал написанные ею только что строки. Чернила еще не просохли и кое-где расплывались от пролившейся на них слезы, подлинной жемчужины любви.
«Не знаю, отчего мне сегодня так хочется плакать, – поверяла свои мысли дневнику бедная девочка. – Анри был со мной только что и вернется ко мне очень скоро… Можно ли требовать большего? Видеть его каждый день – какое это счастье! Жизнь его в опасности, но он мне в этом не признается. Однако я так привыкла к его неуязвимости, что было бы безумием бояться, что с ним случится не счастье. Ведь я давно сказала себе: он герой, а герои не умирают! И что же? Пусть это ребячество, но мне страшно.
Конечно, трудно бороться с отчаянием; я сомневалась во всем, я разуверилась даже в милосердии Господнем… но ему верила всегда! Столь глубока моя вера, что я даже не спрашиваю его, когда же соединятся наши судьбы… Благодарю тебя, Боже, что я могу видеть и слышать его, могу любить и благословлять в каждое мгновение своей жизни.
Вот почему у меня нет причин плакать, разве что от радости… И порой она меня переполняет: мне кажется, что нас ждет великое счастье – и не в далеком будущем, а очень скоро…»
Именно здесь застыла рука Авроры, словно остановленная столкновением реальности и мечты.
Граф быстро пробежал эти строки; обхватив пальцами маленькую белую ручку с зажатым в ней пером, заставил ее дописать оборванную фразу следующим образом:
«…возможно уже сегодня вечером. Да! Сегодня вечером друг мой и я будем обвенчаны перед лицом Господа и перед людьми!»
Прижав руку к сердцу, готовому выскочить из груди, бедная Аврора пошатнулась под тяжестью почти невыносимого счастья. Жених подхватил ее.
– Это правда, Анри? Неужели правда? – пролепетала она, не отрывая глаз от любимого. – Ты не обманываешь меня? Может быть, это просто грезы наяву?
– Милое дитя, – сказал он. – Это истинная правда, клянусь тебе.
– О, повтори! Скажи мне это еще раз… Сегодня вечером? Неужели это возможно? Ведь до вечера осталось всего несколько часов!
– Все возможно, когда желает король! В шесть часов мы встанем у алтаря в церкви Сен-Маглуар… Нам оказана великая честь, Аврора: его величество Людовик XV будет присутствовать на нашей свадьбе.
– В шесть часов! – повторила она, услышав только это. – В шесть часов! Я верю тебе, Анри, но все происходит совершенно необыкновенным образом, ты не можешь этого отрицать… Словно мне снится сон!
– Это сон только для меня, – тихо произнес граф. – Ты, моя дорогая Аврора, имеешь на это право по своему рождению… Но мог ли рассчитывать на подобные почести горбун из дворца Гонзага, мог ли он поверить, что завладеет твоим сердцем?
– Оно принадлежит тебе!
– Я знаю это, девочка моя! И чтобы вознаградить тебя, не достанет всей моей жизни и всей моей преданности… Монсеньор регент сделал меня графом, хотя я даже не могу доказать свое дворянское происхождение! Меня, Маленького Парижанина, почти подкидыша, он назвал братом! Но это в память твоего отца Филиппа Лотарингского, дабы почтить дочь злодейски убитого герцога, придут в церковь Сен- Маглуар король, герцог Орлеанский, принцы крови, министры, кардиналы, маршалы Франции… Твоим свадебным кортежем станет высшая знать: цвет дворянства склонится перед твоим белым подвенечным платьем. Я же, дорогое дитя, буду видеть только тебя одну, ибо в мире для меня существуешь только ты… и еще Бог!
Он прижал ее к груди, и в этом страстном объятии оба забыли о прошлом, полном борьбы и страданий. Однако один вопрос мадемуазель де Невер не могла не задать. Но Анри не дал ей закончить.
– Да! – воскликнул он. – Я помню! Час близок: я сдержу свою клятву!
Тем временем Шаверни, торопясь сообщить радостную весть Флор, отыскал ее в саду; правда, ему не пришлось дописывать прерванную фразу, ибо бывшая цыганка, отличаясь весьма практическим умом, ни за что и никогда не доверила бы свои чувства бумаге.
Как далек был нынешний маркиз от прежнего легкомысленного и циничного Шаверни! Пройдя школу Лагардера, единственную в своем роде, он превратился в подлинного рыцаря, который судил себя гораздо строже, чем других. В прекрасных черных глазах доньи Крус, подруги Анри, сестры Авроры де Невер, он обрел счастье, какого никогда не смог бы дать ему Гонзага. Соприкоснувшись со злодейством, он стал безупречно честен; едва не замаравшись в грязи, понял, что нет ничего дороже чистоты. Иными словами, Шаверни был теперь образцом подлинного дворянина. Полностью освободившись от тщеславия и гордыни, он говорил во всеуслышание:
– Граф де Лагардер остановил меня на краю пропасти. Самый почетный титул для меня – это быть его
