В глубине гостиной виднелось венецианское зеркало в тяжелой узорной раме, а под ним в огромном беломраморном камине едва теплился обещанный «добрый огонек», который еще совсем недавно наверняка горел весело и ярко.
От каждого предмета в этой комнате веяло величием прошлого, и тем более странно смотрелись среди былого великолепия две вещи нашего века: плохонькая кровать красного дерева, будто доставленная из дешевого магазина на улице де Клери, и такой же жалкий столик на одной ножке, тоже сделанный из красного дерева и отмеченный печатью неизбывного мещанства. На столике вошедшие увидели поднос с чайником, чашки, блюда с холодной дичью и пирожными, графин и несколько бутылок.
Как только господин Моран переступил порог этой гостиной, живо напомнившей о давних временах, лицо его стало благоговейным. Очутившись в комнате, он медленно перекрестился – словно стоял под сводами храма.
– Ну что, плутовка, нравится тебе здесь? – спросил Моран Тильду.
Девочка смотрела вокруг широко раскрытыми главами – удивленными, но отнюдь не восторженными. Мысленно она одобрила лишь блестящее дерево кровати и столик. А на пирожные малышка даже не взглянула.
Господин Моран подхватил дочь на руки и усадил в необъятное кресло, где она исчезла, будто крошечный жаворонок, которых, бывало, подавали на пиршественный стол на серебряных блюдах размером с рыцарский щит; таковы были вкусы наших пращуров. Господин Моран пододвинул кресло к столику, подсластил вино в стакане и предложил девочке пирожные.
– Перекуси, если проголодалась, пока я займусь делом, – проговорил он.
И засучив рукава, Моран и впрямь принялся за работу.
Перво-наперво он подбросил в камин дров, и огонь ярко и весело вспыхнул. Затем Моран взялся за веник и тщательно подмел паркет, а потом вытер пыль с мебели. Лоб его блестел от нота, но Моран этого не замечал; он трудился и тихонько бормотал себе под нос:
– Приятно полюбоваться гербом де Клар! Откуда малышке знать, что такое золотое солнце на лазоревом поле? Однако она здесь у себя дома, с портретов на нее взирают ее предки. А мне вот стыдно смотреть на них… Ведь потомки королей нынче недорого стоят!..
Мужчина горько рассмеялся и принялся застилать кровать, подняв тяжелый матрас с легкостью, свидетельствовавшей о недюжинной силе, которую никак нельзя было заподозрить в этом худом изможденном теле.
– Фиц-Рой, Фиц-Рой, – бормотал он прерывающимся от волнения голосом, – это же значит «сын короля»! Вот какая у нас с Тильдой фамилия. Чего ж ей, спрашивается, бояться в доме своих предков? А я даже места привратника, чтобы заработать ей на хлеб, не мог найти. «Сын короля»! Фиц-Рой! А когда-то мы были богаты, были могущественны!
Моран зажег свечи в шандалах и в люстре, и в гостиной, словно выйдя из нарядных рам, заулыбались великолепные сеньоры, опирающиеся на шпаги, и прекрасные дамы – одни с розами, другие – с веерами в руках. Все ожило, как только комнату залил золотистый вечерний свет; засверкала парча обивки, а ясное солнце на гербе, повторявшееся на стенах и стульях, казалось, весело встряхнуло яркой гривой своих лучей. Завел Моран и великолепные стенные часы; стрелки он поставил, сверившись со своей бедной серебряной луковицей: ровно восемь.
Покончив с уборкой, господин Моран стряхнул пыль с одежды и, обведя взглядом гостиную, воскликнул:
– Все как в прежние времена! Можете приезжать, господин герцог!
Только теперь этот человек вспомнил о девочке и, увидев, что она так и не притронулась ни к подслащенному вину, ни к пирожным, рассердился и довольно грубо сказал:
– Почему же ты ничего не съела, дурочка?!
На глаза испуганной Тильды навернулись слезы.
– Холод здесь до костей пробирает, – пожаловалась она, – пойдем быстрее домой, у нас на чердаке так уютно…
Как раз в это самое время в караульном помещении на улице Культюр Эшалот вытащил опустевший рожок из «клювика» насытившегося Саладена. Стражам порядка, которые с любопытством окружили мужчину с младенцем, Эшалот добродушно говорил:
– Понятное дело, коли оставил я свой пакет на милость господ караульных, то должен был бы предупредить господина капрала. Не дай Бог, сел бы кто ненароком на моего мальца, а он ведь живой…
– Распищался, как мышь, безобразник! – прервал его капрал. – У нас что тут, приют?
Эшалот между тем старательно закалывал пакет булавками, от которых бумага уже вся была в крошечных дырочках.
– Отверстия – это чтобы дышал, – пояснил опекун Саладена. – И должен вам сказать, что малыш, которого вы сейчас видите перед собой, станет однажды маркизом или герцогом – такая уж у него судьба, и бумаги есть соответствующие, а хранятся они в тайнике, потому как большие беды выпали на долю несчастных предков этого карапуза. И есть злые люди, мечтающие о том, чтобы омрачить юные дни молодого господина; негодяи предлагали мне целое состояние, лишь бы я добавил три капли крысиного яда ему в молоко, но я скорее умру, чем…
Служивые – они все в душе романтики, вот и слушали Эшалота, затаив дыхание. Однако капрал строго спросил:
– А вы-то сами чем занимаетесь, любезный? Вид ваш не внушает большого доверия.
Эшалот, уложив аккуратно зашпиленный пакет в карман на животе, ответил:
– Я вскармливаю Саладена, вожу дружбу с господином Симилором, с которым мы – как Орест и Пилад[2], а кроме того, без малейшего урона для своей чести занимаюсь еще кое-какими секретными делами.
