Принц и Клотильда молчали. Графиня Маргарита пояснила:
– Мы никогда не теряли надежды найти это свидетельство о рождении. Что же до Клотильды, то всем нам известно: она жила со своим отцом до самого дня его смерти.
Мэтр Суэф просиял.
– Такова моя профессия, – заявил он. – Теперь я тоже ни в чем не сомневаюсь. Я знаю, что перед нами – наследники самых богатых землевладельцев во всей Франции, и именно поэтому принимаю необходимые меры предосторожности. Ведь без этого не обходится даже самый обычный мещанский брак, где имущество оценивается в тысячу экю, а приданое – в полторы тысячи франков.
Он шумно вздохнул, как вздыхает во французском театре актер, повествующий о смерти Ипполита, и продолжал:
– Я благодарю вас, милостивый государь и милостивая государыня, за эти уточнения и констатирую: недоразумение улажено, все прояснилось, собравшиеся здесь полностью удовлетворены, в том числе и я – необходимый инструмент семейного благополучия и счастья. Теперь, достигнув в этом пункте полной ясности, я позволю себе продолжить чтение. Итак:
XXI
КАВАТИНА МИЛЛИОНОВ
Великими произведениями искусства – будь то возвышенные стихи Корнеля, произнесенные устами Рашели, или божественная мелодия Россини, которую выводит Альбони, все наслаждаются по- разному.
Одни погружаются в молчание, словно обратившись в мраморные статуи, другие (это относится чаще всего к женщинам) трепещут всеми фибрами своего существа, издавая помимо воли то вздох, то эфемерный стон, что служит доказательством нескрываемого восхищения.
Голос сопереживания – это приглушенный гул, царящий в зале, где каждый человек поддается все нарастающему волнению чувств.
Точно такая же атмосфера царила и в гостиной Жафрэ: здесь по напряженным струнам души водили золотым смычком, и грудь вздымал священный трепет. Я не знаю, что пел Орфей камням, говорят, он пел им о любви, но такая песня хороша лишь для камней, а мужчины и женщины – я знаю это точно! – предпочитают гимн миллионному состоянию, исполняемый мэтром Суэфом или каким-нибудь другим нотариусом.
Что же до всего остального, что тоже способно воздействовать на душу и увлечь ее – любовь, например, о которой уже упоминалось, или же религиозный экстаз, то для их выражения необходима достойная форма.
Высокой любви необходим голос Петрарки, высоким страстям – Шекспир и Корнель, а все величие Господа Бога мы познаем лишь благодаря пламенным речам Босюэ и потрясающему ораторскому искусству Лакордера.
Но золото – это другое дело! Оно не нуждается в возвеличивании, ибо замечательно уже самим фактом своего существования, оно божество тех, кто потерял Бога. Я говорю сейчас вовсе не о том золоте, что воспевают поэты. Вы, мои братья по перу, снисходительно улыбаетесь, когда упоминаете его, но это ваше золото не делает детей по-взрослому жестокими, не врывается в юношеские светлые сны и не толкает молодых людей на убийство, которое наконец-то дает им возможность заполучить сокровища зажившихся богатых стариков. Я веду речь как раз о нем – о тяжелом, блестящем металле, не нуждающемся в цветах красноречия и удовлетворяющемся плоской прозой нотариусов и агентов по недвижимости.
Если вы хотите, чтобы оно засияло и вспыхнуло, как пожар, завораживая и ослепляя, то не возводите ему храма, где ему будет неуютно, и не ссыпайте его в подвал, где когда-то ему нравилось переливаться под алчным взглядом скупца. Нет, четыре стены, проволочная сетка, за которой сгрудились люди в строгих рединготах, металлический несгораемый шкаф и бумаги, испещренные цифрами, – вот святилище теперешнего золота, вот его священная утварь и вот кумирня, где рождаются о нем все новые и новые мифы…
В контракте были еще четыре или пять пунктов, где тоже перечислялось имущество будущего супруга. Мэтр Суэф нараспев, точно молитву, читал их, а присутствующие слушали его в растроганном смятении. Адель то и дело протирала стекла очков: они запотевали от пыла ее восторженных чувств.
Она беспрестанно повторяла, сама не понимая, что говорит:
– Прекрасно! Восхитительно! Лучше я ничего в своей жизни не слышала!
А добряк Жафрэ в восторге потирал руки; душа его ликовала и пела.
Доктор Самюэль отошел в угол и о чем-то задумался. Графиня Маргарита побледнела; ее полуприкрытые веками глаза не могли утаить сладострастного блеска.
Мэтр Суэф, сделав паузу после последней цифры, чтобы с видом художника, положившего на холст удачный мазок, насладиться полученным эффектом, продолжил все с тем же величественным видом:
