одиннадцать. Балаган Эшалота был закрыт, и темнота не позволяла увидеть его уже весьма облупленную вывеску, изображавшую пышнотелую богиню, лежащую на спине, и Геркулеса, сына Юпитера и Алкмены, занесшего над красавицей свою палицу, собираясь раздробить здоровенный камень у дамы на животе.
Возле балагана стоял фургончик допотопного вида, совершивший, как видно, не одно путешествие по Франции и пришедший почти в полную негодность. На нем красовалась надпись в овальной раме, обещающая
Площадь опустела уже несколько часов назад. Холодный ветер трепал голые ветви деревьев на бульваре. Редкие прохожие, едва появившись на улице, торопились к себе домой.
Ярмарочные балаганы давно уже мирно спали. Зимой никто и не пытается привлечь внимание «почтеннейшей публики» с наступлением сумерек. Единственный огонек, который горел в этих пустынных местах, мерцал в фургоне Эшалота, пробиваясь сквозь щели ставен, выкрашенных в алый и уже сильно пожухлый цвет.
В комнатушке чуть больше гроба Эшалот задумчиво сидел на барабане. Он был одет в отрепья, оставшиеся от костюма мага, который носил когда-то со славой бывший хозяин балагана, мэтр Самайу, магнетизер, принятый «при всех заграничных королевских дворах». Возле Эшалота стояло блюдечко с коричневыми следами глории – кофе с водкой, и шпателем, который заменял нашему герою чайную ложку.
С потолка свисала набальзамированная голова казненного на гильотине, зонтик госпожи Самайу и ее гитара. Остриженный под льва пудель дремал под столом.
Волосы Эшалота поседели, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. В руках он держал потертый бумажник и напряженно размышлял. Умственные усилия, отражавшиеся на его добром наивном лице, явно превосходили природные способности этого славного человека, отличавшегося исключительным простодушием.
– Похоже, – сказал он с полной безнадежностью, – эта работа не по мне, мой мозг иссушили несчастья и беды, и напиши я воспоминания о своем жизненном пути, ни один человек в мире мне бы не поверил, это ясно.
Он замолчал и испустил тяжкий вздох. Две слезинки скатились по щекам Эшалота, и он с горечью продолжил:
– Чего стоят одни только страдания, которые принесла мне любовь к вдове господина Самайу! Я до сих пор не могу взглянуть на ее зонтик! А дружба, главное богатство жизни, поруганная Симилором, который бросил меня, похитив мои сбережения, развеяв мои иллюзии и растоптав мечты о достойном будущем Саладена! Теперь на моем горизонте, затянутом тучами, я вижу лишь банкротство. В один из ближайших дней все мое имущество, вплоть до последней тряпки, чиновники пустят с молотка.
Эшалот снова тяжело вздохнул и, застонав, постучал себя кулаком по лбу.
– Остается Лиретта, – произнес он, – и с ней неразрешимая загадка. Я знаю, что таинственные обстоятельства, связанные с ней, могли бы помочь мне встретиться с титулованной семьей и договориться с этими людьми честь по чести: батюшка – с одной стороны, матушка – с другой, а дитя – с третьей, и все было бы тихо и благородно, поскольку мы продаем, а они покупают, желая составить собственное счастье. Но, к сожалению, я, во-первых, не знаю этой тайны до конца, а во-вторых, адрес титулованной семьи мне неизвестен.
Он сжал голову обеими, прямо скажем, грязноватыми руками, и из груди его вырвался душераздирающий стон.
– Да, да, да, – заговорил он, словно отвечая на вопросы невидимого искусителя, – все понятно и без вас! Лиретта приближается к возрасту, когда начинаются улыбки, ухаживания, влюбленности и все прочие венерины штучки. Но где же мне взять деньги? Ясное дело, господин Тюпинье настоящий негодяй! Он с невинным видом уже высказался на ее счет, и торговец с улицы Амстердам тоже… В общем, всем известно, что такие дела не затрагивают чести, особенно если деньги положить в сберегательную кассу… Так все они и говорят… Но предрассудки!.. Что же мне делать, если я не могу освободиться от предрассудков? И потом, что скажут люди?.. К тому же как я могу предложить такое Лиретте?! Нет, я себе такое даже представить не могу!
И тут все сомнения оставили наконец нашего бедолагу, и его простодушная физиономия засияла столь же простодушной гордостью.
«Они ни черта не смыслят ни в хорошем, ни в плохом, и вообще ни в чем!» – подумал он и немного успокоился.
Еще с минуту Эшалот сидел неподвижно, погруженный в беспорядочный поток своих мыслей, потом открыл потертый бумажник и вытащил оттуда клочок бумаги, покрытый неровными буквами.
– Вот она тайна! – прошептал он. – Хорошо, что я неплохо умею писать, недаром работал помощником аптекаря. Только, кажется, это латынь, а в латыни я не силен, зато старался записать все точь-в-точь, как говорила малышка: «Оремус…»
Внезапно в дверь балагана постучали, и Эшалот умолк, торопливо пряча клочок бумаги в свой видавший виды бумажник.
«Кого так поздно черти принесли, – возмутился про себя Эшалот. – Может, не стоит открывать…»
В дверь снова постучали, и в самую широкую щель медовый голос прошептал:
– Не притворяйся, что спишь, старина! Открой, ведь скоро
– Кадэ-Любимчик, – простонал Эшалот, бледнея.
VI
НЕУРОЧНЫЙ ЧАС
Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. – У вас все в порядке, господин Тюпинье? – осведомился он. – Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.
