откроется, уходящая в бездонную даль, металлическая полоса равнодушных рельс. Это люди, ищущие своих родных, потерянных еще в самом начале военного урагана и совершающие фантастические рейсы, требующие нечеловеческого напряжения и большой человеческой любви к своим близким.
Вначале и я причислял себя к пассажирам дальнего следования. Но когда я узнал, что мой сосед выбрался весной из Ленинграда, в поисках семьи, оставшейся в Киеве, побывал в Москве, Саратове, Уфе, Самаре, Астрахани, Пятигорске, остался там до прихода немцев, пробрался в Киев и узнав, что семья его перебралась в Одессу, едет теперь туда, то мой путь, рассчитанный все же на несколько тысяч километров, стал мне казаться безобидным воскресным пикником на опушке ближайшего леса.
Начинает смеркаться и осенний холодок пробирается в вагон. Сначала дружными усилиями задвигается одна дверь, а вслед за ней и другая. В вагоне совсем темно. Все начинают устраиваться на долгую дорожную ночь. Мой электрический фонарь выручает меня, и моих спутников.
— Гражданин, будьте добры посветите малость, пока мы тут устроимся…
— Вы бы, гражданочка, пододвинули немного свою корзину, а то мне не провернуться тут…
Слова 'гражданин' и 'гражданка' прочно вошли в быт и их часто приходится слышать. Слово 'товарищ' я за все время слышал только один раз сказанное по привычке и поднятое тотчас же на смех, с резюме одного из присутствующих: — 'ишь, товарищей вспомнил, были они, да все вышли…'
Кроме 'гражданина' часто приходится слышать и другие слова, пустившие глубокие корни, слова иногда новые, а чаще — старые, но употребляемые по-новому. Наиболее типичные из них: — 'в основном', 'переключился', 'забронировать' 'тематика', 'провентилировать', 'отрегулировать'. Последние два: — 'провентилировать вопрос', 'отрегулировать настроение', очевидно являются какими-то отголосками индустриализации. Кстати и для этого слова среда советских граждан существует особое определение: по пущенному каким-то остряком определению — индустриализация, означает — превращение граждан СССР в голодающих индусов.
Первые два слова: 'в основном' и 'переключился' употребляются в самых неожиданных комбинациях; 'в основном это крестьяне', в 'основном мои вещи уложены', 'в основном он поет отвратительно'; 'Петька бросил Маньку и переключился на Таньку', 'недавно еще она играла героинь, а теперь переключилась на комических старух', 'Иван Иванович с водки переключился на самогон' и так далее. Слово забронировать — относится к жилью, Это означает записать такую-то комнату в жилотделе на свое имя: — 'я забронировал эту комнату', 'на этой комнате лежит броня'.
'Тематика' и 'типаж' прочно вошли в быт журналистов и фоторепортеров. Почти каждый журналист или фоторепортер, которым я предлагал прислать, что-нибудь для газеты, непременно настойчиво спрашивали:.-.'а какая тематика вас интересует?' И очень удивлялись когда я говорил, что тематика нас не интересует, а интересуют хорошо и талантливо сделанные вещи. Очевидно, в советских условиях работы на долю собственной инициативы и вдохновенья писателя, журналиста или фоторепортера приходилась какая-то невесомая величина. Остальное же относилось за счет этой самой тематики, или проще говоря — социального заказа.
Есть и еще два старых русских слова употребляемых по-новому. Это — 'зачитать' и 'присвоить'. На русском языке слово 'зачитать' применялось только к книге. Выражение — зачитать книгу — означало, либо задержать ее дольше положенного срока, либо привести ее в негодное состояние. В Советском Союзе 'зачитывают доклады', а начальники 'зачитывают приказы' своим подчиненным. Когда слышишь такое выражение, то непременно представляешь себе, как вот эдакий, ленивый нарком или начальник валяется месяцами на диване и все зачитывает доклады и приказы, пока не превратит свежие листы бумаги в половые тряпки.
Слово 'присвоить' на русском языке означает — чужую вещь объявить своей без всякого права на это. В Советском Союзе верховная власть 'присваивает' гражданам звание 'народного артиста', 'героя Советского Союза', 'лауреата сталинской премии', а старинным русским городам — новые названия по имени какого-нибудь партийного вельможи. Впрочем, в последнем случае слово 'присвоить' для постороннего уха несомненно, звучит в своем истинном значении.
Много появилось и появляется новых слов и всех их не упомнишь сразу. Это явление часто беспокоит ревнителей чистоты русского языка. Но вряд ли, они правы. Язык — это не коробка консервов. Он должен расти и развиваться. Жаль только, что в советских условиях язык наш, в силу понижения общего культурного уровня, растет не вверх, а вниз, заимствуя подчас словечки из 'блатного жаргона', на котором любят изъяснятся даже видные партийные работники, по-видимому, полагая, что они хорошо усвоили язык, 'народных масс'.
Гудение от разговоров постепенно затихает, то там, то здесь, перекидываются еще каким-нибудь вопросом.
О чем говорят люди в товарном вагоне?
Я думаю, что если в подобных условиях собрать, вот так, вместе в вагон и оставить на продолжительное время людей, принадлежащих к другим нациям или тех же русских людей дореволюционного периода, то естественно, что разговоры вращались бы вокруг войны и политики. За двадцать часов, которые я протрясусь в этом вагоне, я очень мало услышу о войне и ни одного слова о политике. Кроме обычных дорожных вопросов я слышу только разговоры о том, сколько стоит пуд картошки там и почем килограмм масла тут, есть ли лавки в вашем городе или базары в вашем селе.
Эти вопросы естественны. Но ведь такими же естественными были бы и разговоры о состоянии фронта, о национал-социализме, капитализме, марксизме. По-видимому советская власть основательно отучила своих граждан интересоваться вслух всем тем, что выходит из рамок повседневного быта. А быт этот ставил столько неразрешимых проблем и наваливал на плечи советских людей такие заботы, что разговоры обо всем этом, с годами стали вытеснять все остальные темы.
Поэтому неудивительно, что когда мои соседи узнали, что я приехал из Европы, не интересовались тем, как там разрешены социальные проблемы и налажена общественная жизнь, какие политические сдвиги произошли там за последние годы и какие можно ожидать в будущем, а спрашивали, главным образом, о том, что у нас дают по карточкам, а что без них, затемнены ли города, до которого часа можно ходить по улицам и не отобрали ли на время войны у жителей радиоприемники?
И когда на последний вопрос слышали отрицательный ответ, то никак не могли придти в себя от изумления, ибо 'родное советское правительство' в первый же день войны, под страхом расстрела, приказало жителям сдать все радиоприемники. Правда, таковые в Советском Союзе имеются у редких счастливцев. Вся остальная масса радиослушателей должна удовольствоваться стандартными громкоговорителями, подвешенными в комнате у каждого из них и обладающих замечательным для советской власти свойством: — передавать только одну, утвержденную свыше, программу своей городской станции. В таком радио-рупоре надо лишь повернуть выключатель и, независимо от вашего музыкального вкуса, комната ваша сразу же наполнится могучими звуками 'песни о Сталине', 'о Кагановиче', 'о Ворошилове'. Впрочем, среди этих 'индивидуальных песен' бывают и 'коллективно-прославляющие'. Какой то остроумный советский композитор создал 'песенку о ЦК ВКП(б)' убив этим сразу не двух зайцев, а по крайней мере — два-три десятка.
— Эх, житуха, — со вздохом произносит кто то, с шумом поворачиваясь на другой бок, который день, уж, кости по полу таскаешь…
— А раньше, что небось, с плацкартой на мягкое место ездил? — спрашивает его сосед.
— Мягким местом — на твердом буфере, — отвечает первый и оба смеются его шутке.
Еще немного и вагон совсем затихает. Только шепчется еще молодежь из днепропетровской консерватории. Скоро умолкают и они. После этого — тишина, храп и стук колес. Однообразно выстукивают они какую-то монотонную песенку без слов. Грустную песенку о всех нас путешествующих и о всех иных, страждущих, недугующих, плененных, убиенных и в рассеянии сущих.
Засовываю под голову чемодан 'в основном' заменяющий подушку и, заткнув щели в полу собственной спиной, пробую 'переключиться' на сон. Однако, заснуть не так легко. И от непривычной постели и от массы самых разнообразных впечатлений, которыми меня так щедро одарили последние два месяца, прошедшие с того времени, когда я где-то около Ровно, вторично переехал бывшую границу Советского Союза.
Утром вагон начинает оживать. Со скрипом отодвигаются тяжелые двери. Снаружи — мелкий дождь и свист ветра.
