— Почему вы такая злая?
На одну секунду Варвара Михайловна смешалась. Вдруг она наклонилась к нему и торопливо зашептала:
— Нет, нет, Карев! Не злая, нет! Но подумайте: всю жизнь — ведь скоро уже вся жизнь, и зачем обманывать себя? — всю жизнь я преследую вас…
— Зачем? — воскликнул Карев, но она не дала ему говорить и продолжала торопливо шептать, приблизив к нему вплотную свое лицо:
— Тут не во мне дело, Карев. Я знаю, я прекрасно знаю вас, Карев, я знаю…
Она остановилась, сжала его руку и убежденно, просто сказала:
— Вы не можете быть счастливы без меня.
Он отшатнулся от Варвары Михайловны, пристально оглядел ее, точно впервые попавшегося, чужого человека, и неуверенно засмеялся:
— Я боюсь вас.
— Вы любите меня, — еще проще сказала Варвара Михайловна.
Он закрыл глаза и с минуту просидел молча.
— Нет, — произнес он тихо.
Она снова внезапно расхохоталась, как будто долго сдерживала мучавший ее смех и наконец дала ему волю.
— Вы должны были это сказать, Карев! Иначе в какое нелепое, смешное положение вы попали бы? Двадцать лет подряд тайно влюблен! Здорово!
— Вы возбуждены сегодня.
— Я давно не говорила с вами, Карев.
Она глядела на него в упор, открыто, немного надменно и вызывающе. Было что-то неприятное в ее глазах, может быть — грубоватая уверенность в том, что они хороши — под твердым росчерком бровей, разделенных прямою тонкою морщиной. Изредка морщина углублялась, и тогда вместе с выражением упрямства в лице Варвары Михайловны мелькало нечто очень несвойственное ей, мягкое, растерянное, — подобие мольбы, пожалуй — извинение за эту скрытую, застенчивую мольбу.
Кареву стало не по себе. Он спросил новым, подчеркнуто измененным тоном, показывая, что прежний разговор кончен.
— Что произошло у вас с Родионом?
— Я бросила его.
— Бросили?
— Ну да, ушла от него.
— Но зачем же вы сегодня разыскивали его?
— Он ревнует ко мне Ленку. Мечет и рвет, когда я прихожу с ней повидаться. И, представьте, потихоньку перебрался бог знает куда, кажется, на Васильевский остров, а я ищу его, как дура.
— Зачем?
— Как — зачем? А Ленка? Это же — прелестная девчонка, я ее страшно люблю. Вы послушали бы, как она болтает! Я ей обещала подарить домик, а она спрашивает: а что, у домика будет открыватка и закрыватка? Понимаете? Нет? Ну, дверная задвижка! Прелесть! Книги у нее бывают порусские и понемецкие, бороденку она называет бородавкой, или, например, знаете вы такое число — половинадцать? Я без ума от нее, Карев.
— Зачем же вы бросили ее? — воскликнул Никита.
— Я и не думала! Я бросила Родиона. А он не отдает мне Ленку. Он тоже от нее без ума, он прямо зверски привязан к ней.
— Тогда зачем же вы ушли от Родиона?
— Карев, Карев! Ведь это же форменный допрос! Я никак не ожидала от вас такого интереса к себе. Я страшно польщена, право! Ха-ха! Ну, извольте: Родион мне надоел. Он сделал свое дело.
— Какое дело?
— У меня от него ребенок.
— Родион только для этого нужен был вам? — изумился Никита.
С запыленных фиолетовых верхушек пальм низринулся грохот оркестра, в саду стало шумно, нужно было кричать. И Варвара Михайловна, придвинувшись к Никите, прокричала:
— А вы не догадывались? Конечно, я предпочла бы иметь ребенка от другого отца, но он — тоже прекрасный отец. Впрочем, я хотела бы еще одного ребенка… от вас, Карев.
Варвара Михайловна сильным, плавным движением качнула свои широкие плечи и грудь перед Никитой, словно развертывая их материнскую мощь, и губы ее раскрыли ровную, мерцающую полосу зубов.
— Чтобы бросить меня, когда я… сделаю свое дело? — спросил Никита с усмешкой и, казалось, чересчур тихо, чтобы его можно было расслышать.
Но она поняла его и ответила:
— Я вас не бросила бы.
Пододвигаясь совсем близко к нему, она отчетливо выговаривала, точно вбивала в Никиту крепкие, неломкие слова:
— Я никогда не брошу вас, Карев. А вы должны выкинуть из своей великолепной головы бред о том, что вы не годны для меня и что мне нужны особые экземпляры, какие-то Родионы.
— Это — не бред, — сказал он, покачивая головой.
— Это — глупость, — крикнула Варвара Михайловна. — И трусость, ребячья трусость.
— Невозможно, — улыбнулся Карев, все еще покачивая головой, — вы говорите невозможное. Человек, к несчастью, связан с прошлым. Мы не поступаем сейчас, а неизбежно должны поступать так, как определено нашим прошлым. Каждый шаг наш оставляет следы не только настоящего, но и прошлого. Прошлое и настоящее — одно. В этом смысле времени нет, по крайней мере его нет для одного человека. А вы хотите…
— Я хочу прежде всего, — прервала Никиту Варвара Михайловна, — чтобы вы не говорили со мной так снисходительно и к тому же не выдавали пустяков за философию.
Он встал, мучительно поморщившись, взглянул наверх, откуда горохом сыпалась барабанная дробь. Варвара Михайловна опять взяла его руку и тоже поднялась.
— Я больше не могу. Пойду, — сказал он.
— Я приду к вам, Карев, — быстро проговорила она ему на ухо.
— Хорошо, — ответил он.
— Приду скоро! — добавила она, пожимая руку Никиты.
И тут же громко, весело крикнула:
— И у меня будет от вас ребенок!
На полуфразе оборвалось разящее форте оркестра,
— …от вас ребенок!
Это было так громко, что — кажется — фиолетовые рыбы в аквариуме расслышали неожиданные слова и пошевелили мертвыми спинами.
Все кругом обернулось на Варвару Михайловну.
Она стояла, упершись одной рукой в бедро и показывая стынущую полоску ровных зубов.
Никита быстро вышел.
Он вырвался на улицу и с радостью вдохнул в себя колющую, острую свежесть зари.
Но неожиданный, стремительный поток крови неприятно согрел его с головы до ног, он засунул руки поглубже в карманы и торопливо зашагал.
Ему представилось, что десятки, сотни глаз с укоризной и нелюбовью, даже с ненавистью осматривают его лицо, затылок, помятую, промокшую шляпу, его забрызганное грязью пальто. Ему стало мерзко видеть себя, точно грязь запачкала не одежду его, а все тело.
Утро было обычное. Толстые, укутанные в мохнатые шубы фигуры неповоротливо копошились на трамвайном пути, поспешные удары молота железно сыпались, догоняя и подталкивая эхо, в молочном
