другой, и все больше изумлялся, как велико было сходство.
— Это нельзя так, к сожалению, — все сочинять и сочинять.
— Почему нельзя? Я не понимаю. Ведь вы — композитор? Что же вам еще делать?
— Видите ли… Вот как сегодня: какой-то внешний толчок, этот концерт. Там я видел двух таких человечков, они меня поразили. Сначала грызли семечки, а потом их даже в пот ударило от музыки. Это изумительно, что музыка может такое сделать и что такие люди так глубоко все это понимают, волнуются по правде. Я увидел это и сразу понял, то есть опять понял, что стоит писать музыку. А иногда…
— Как! Неужели вы думаете, что не стоит писать музыку? — испуганно вскрикнула Ирина.
— Иногда, — улыбнулся Никита, — мне кажется: кому это нужно сейчас?
— Но ведь вы живете сейчас, а не когда-нибудь еще! И я и все живут сейчас!
— Да. Но временами такое чувство. А потом еще другое, — надо верить в себя.
— А вы?
Никита промолчал.
— Я, конечно, верю. Если бы не верил или у меня отняли бы веру, мне бы нечем стало жить.
— Так чего же вам не хватает? — чуть слышно, почти шепотом, выдохнула Ирина.
Она была в недоумении, во все глаза глядела на Никиту и даже подпрыгнула на скамье.
— Чего не хватает? Есть такие ключи, которые замерзают на зиму, перестают бить. Где-то в глубине вода накопляется, а на виду иссякла. Приходит тепло — ключ опять бьет. Веру надо побуждать к действию, иначе она — как такой родник.
— Без… тепла?
— Без тепла или — не знаю без чего. Да я скажу, как со мной. У меня был один человек, близкий друг. Полный, настоящий. Он меня слышал, как ночью слышишь всякий шорох. А вот когда я говорил, что у меня все плохо и никуда я не гожусь, потому что — какой я музыкант? — и что я — дрянь вообще, тогда этот человек все до последней пясточки чувствовал. А что же больше нужно? И не так, что переубеждал меня, тут переубедить нельзя. Но перестраивал меня всего незаметно. Я сам не понимаю, как это выходило. Просто — выслушает, или даже не выслушает, а чем-то прислушается. И у меня сразу ко всему вкус, как после тифа — к еде. Теперь я думаю, что бывало даже проще: самое существование этого человека давало мне все — и веру и силы… У меня была уверенность, что мне нечего бояться, потому что ошибки, или провалы, катастрофы — что хотите, — я всегда пересилю с этим человеком. Это и было нужно.
— А где… этот человек?
— Он умер. То есть это глупо вышло… нет, не так… одним словом, я когда расставался с ним, надеялся опять встретиться. Было такое время. Я прожил больше года, и очень хорошо все было… Ну, я не считаю плохого по-другому: смерть брата, война. Это все мне много дало, особенно как-то. Я даже больше работал. Но все рассчитывал на проверку моих дел этим человеком, на отчет. То есть не по музыке, а по всему. Музыка ведь — плод всего, и все-таки — часть. Все ждал, что вот встречусь, погляжу только, обменяюсь взглядом и — все хорошо. Ты верил? — вот смотри, как я жил. И какое счастье! А вышло не так… Словом, я узнаю года полтора назад, что этот человек умер, и я даже не знаю хорошо, как и от чего. Может быть, и не умер?
Никита растерянно улыбнулся. Ирина отодвинулась от него.
— Это… была женщина? — спросила она.
Он ответил не сразу:
— Да, женщина.
Она молчала. Он пристально рассматривал ее с ног до головы и вдруг с горячностью добавил:
— И вы на нее страшно похожи, Ирина!
Она быстро отвернулась.
— Ну?
— Этого вы могли бы не говорить! — расслышал он сдавленный голос.
— Ирина! Что такое? Вы… Ну, ради бога, Ирина!
— Пожалуйста, не вздумайте, что я обиделась на ваше сравнение. Не воображайте.
Вдруг, круто обернувшись, она уставилась на него в упор. В глазах у ней блестели слезы, голос ее обрывался, она делала страшные усилия, чтобы сдержать себя.
— Я вовсе не обижаюсь. И не за что обижаться. Мне просто стало жалко эту вашу… вашего друга… И даже совсем не ее… не его!.. А мне жалко вас, что вы… заставляете себя жалеть… когда вы должны быть сильный, сильный, сильный!
Она выкрикнула последние слова, пристукивая кулаком по скамейке, и снова резко отвернулась от Никиты.
Подняв брови, Никита долго смотрел на нее, удивленный и точно обрадованный. Потом он притронулся к ее руке.
— Я не жаловался, Ирина. Я хотел объяснить. И вовсе не нужно жалеть. Я уже научился ценить жизнь со всеми утратами. Ведь это тоже жизнь — утраты. И я знал, что без них я не был бы тем, чем должен быть. Я понимал их. Понимаете? Но ведь…
Он наклонился, чтобы увидеть лицо Ирины, попробовал повернуть ее к себе, крепче взяв за руку.
— Но ведь это мало — одни утраты. И нужно иметь еще что-нибудь. Все равно, как назвать это, — радость, участие, любовь. Я об этом и говорил. Такое чувство, чтобы постоянно был уверен, что ты необходим и твое дело, твой труд так же необходимы, как твоя жизнь. Вот…
— Вы точно просите о таком чувстве, — быстро перебила Ирина. — Чтобы у вас такое чувство было.
Она опять повернулась к Никите.
— А вы должны требовать! Понимаете! Требовать! — воскликнула она. — Потому что вы такой человек, такой… который… вы сами не знаете, какой вы. И вы не смеете просить! Вы сами избегаете всех, а потом говорите. А вас все любят. Не возражайте, пожалуйста, — я знаю! Вы ничего не видите и не понимаете. Папа вас ужасно любит, и… И вообще…
Она выпалила всю эту кучу слов одним духом, жарко, торопливо жестикулируя. Дыхание ее было коротко, часто. Никита снова вспомнил об Анне — Анна, совершенная Анна! — и засмеялся.
— Ничего смешного нет, — оборвала его Ирина. — Если бы вы действительно искали… ну, как это? Поддержки или… вообще то, о чем вы говорили, то давным-давно нашли бы.
— И мне не пришлось бы далеко ходить? — спросил он ласково.
Она промолчала.
— Ну, давайте подружимся, — сказал он.
— Я не хочу, чтобы вы так… И вы не должны смеяться, не должны! Я говорю совершенно серьезно, и вы не смеете издеваться. Пойдемте.
— Ирина…
Она встала и пошла прочь, по аллее. Он поглядел ей вслед: Анна перед ним шла, Анна. Он не мог удержаться, чтобы еще и еще раз не повторить это имя, и бросился за Ириной. Он взял ее под руку и прошел несколько шагов молча, огибая сад по круглой аллее вдоль решетки.
Порывом ветра распахнуло пальто Ирины, и подол ударил Никиту по коленке. Он с физической остротой припомнил далекое, счастливое чувство, с каким он шел рядом с Анной по набережной Эльбы, против ветра, в молчании, ощущая в своей руке сквозь материю тонкую округлую руку Анны. Он сильнее сжал локоть Ирины.
Она взглянула на него, и губы ее дрогнули.
— Значит — мир? — спросил тихо Никита.
— Я не думала сердиться или обижаться. На вас вообще нельзя обидеться, потому что вы… все делаете так, как надо, и просто не понимаете меня. И себя.
— Поверьте — понимаю, и вижу, что…
Она не дала ему договорить.
— Погодите. Я хотела сказать, что я знаю, как вам трудно. И это должно. И я тоже это знаю. Но, по- моему, в жизни самое приятное — достигать. Когда задумаешь и сделаешь. И вы должны скорее сделать.
