чистой одёжке.
Глаза голубые, ясные, и видно, что доверчив, как ягнёнок. В былые-то времена Яга полакомилась бы таким вкусненьким.
А теперь… Будто треснуло что-то в окаменевшем сердце старухи, тепло стало. Просочились из глаз две слезинки малые, потекли по морщинам. Улыбнулась с трудом, впервые, наверное, за последние триста лет.
— Тебя как звать-то? — спросила глухо, уже зная, предчувствуя, что он скажет.
— Иванушкой кличут.
— А живёшь где? Родители, чай, есть?
— Да где придётся, бабушка, — вздохнул тот. — Сирота я.
— Пойдём ко мне жить, Иванушка. Вдвоём полегше будет.
— А ты не злая? Тут, сказывают, Баба-Яга где-то шастает.
— Нет, теперь я добрая, — опять улыбнулась старая.
И вдруг поднялась легко, засобиралась обратно, крепко ухватив ручонку Иванушки.
— Пойдём, пойдём, внучек. Щас я тебя пирожками угощу. С яблочками наливными, да с малинкой.
И ласково посмотрев на мальчонку, неловко погладила заскорузлой рукой вихрастую его белобрысую голову.
ЕГОРУШКА
Никто не смотрит на спящих людей, но только у них бывают настоящие любимые лица.
Егорплатоныч тосковал. Все-то вроде у него было, — и чины, и звания, и семья, и достаток, — а вот, видно, какой-то малости, какой-то неведомой загогулинки и не хватало. И не складывались эти привычные блага и радости в одно гармоничное целое, томилась и билась душа Егорплатоныча в позолоченной клетке повседневных забот и обрыдлых утех подобно маленькой полевой пташке. Короче говоря, Егорплатоныч был несчастлив. Что счастье, — скажете вы вместе с Александром Блоком, — миг короткий, тесный, покой и отдых от забот. И будете, наверное, правы. Но Егорплатонычу на сороковом году его сытой и потому скудной жизни хотелось большего. Ему хотелось любви. Пусть маленькой и убогой, но обязательно долгой и романтичной. Такой, чтоб во имя той, единственной, постоянно хотелось идти на подвиг. Ну, например, два часа простоять на морозе за зелеными, как горох, бананами, потом щедро бросить их окоченевшими руками к Ее ногам, услышать с трепетом — Фи, какие твердые! — и не обидеться, не разъяриться, а только смущенно улыбнуться и пробормотать — Ничего, моя светлая, не расстраивайся: скоро, говорят, ананасы завезут из Мадагаскара.
Тут, конечно, иной бдительный читатель, регулярно выплачивающий профсоюзные взносы и алименты и ведущий большую общественную работу, прервет наши излияния и подозрительно спросит: — Позвольте, позвольте. А как же жена этого вашего Егорплатоныча? А? — Да, дорогой мой читатель, жена у Егорплатоныча была. И еще как была! Природа вылепила КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ с истинно кустодиевской щедростью, не жалея округлых форм и нежнорозового (как у рождественских поросят) цвета. Увидев КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ первый раз, вы наверняка вздрогнете и умилитесь, взгляд ваш затуманится, губы вытянутся трубочкой, а руки, руки так и потянутся прижать это сладкое, необъятное создание к своей хилой, не созданной для блаженства груди.
И первое время, действительно, ответственный работник финансового отдела Егор Платонович Кузькин (в браке ранее не состоял, в антипартийных группах не участвовал) так и нырял в эти неизведанные доселе глубины, так и плыл в этом аппетитном тумане неведомо куда, обволакиваемый любовью КЛАВДИИ ПЕТРОВНЫ, как кролик комфортабельным чревом питона. Потом уже, попозже, Егорплатоныч попривык и смотрел на монументальные формы своей супруги тепло, но без трепета, как сытый кот на сметану, — мурлыкал, но не хотел. А потом, еще попозже, как-то стал беспокоиться и тосковать, как-то поневоле раздражаться, видя, как подобно линкору в дружественные туземные воды, КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА вплывает на кухню, заполняя обозримое пространство своими телесами, шелками и складочками.
Да, насколько хватал глаз на этих восьми квадратных метрах, все было заполнено КЛАВДИЕЙ ПЕТРОВНОЙ и ее бесконечной улыбкой, которая, куда там чеширскому коту, даже после ухода ее хозяйки продолжала колыхаться в воздухе и душить свою жертву как периной. Егорплатоныч завороженно смотрел, как это сдобное чудо в рюшечках сладко зевает, ковыряет в зубах, зажмурившись, потягивается, кокетливо опрокидывает в рот столовую ложку клубничного варенья, потом чмокает липкими губами лысую макушку мужа, приговаривая: — Ух, ты мой Змей Горыныч! — и испуганно думал: «Господи, да неужто это навсегда? Ведь любой нормальный человек уходит с наскучившего фильма без всяких затруднений и угрызений совести. А тут ведь одно и то же, без изменений и в таком количестве!»
Егорплатоныч барахтался в этой тягучей семейной патоке, словно муха в варенье. Истинно говорю вам — Блаженны угнетенные в браке, ибо их есть большинство и царство небесное! — О чем это я? Ах, да. Так вот, подобные мысли все чаще стали одолевать непутевую голову Егорплатоныча. И однажды ночью он очнулся на безразмерном супружеском ложе с ощущением невыносимого одиночества. Он чувствовал себя распростертым в темнице разжалованным романтиком. Рядом, подобно неотлучному стражу, безмятежно колыхалась во сне КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. При свете ночника ее раблезианские очертания наводили мистический страх на продрогшую в арабской кровати душу Егорплатоныча. А когда мадам Кузькина еще и всхрапнула грозно, аки дракон неведомый, а после вдруг нежно так залопотала что-то во сне, засюсюкала, обнажив вставное золото высшей пробы, то Егорплатоныч даже застонал от тоски и муки и в безысходности опрокинулся в бездонный и призрачный мир сновидений.
И приснился товарищу Кузькину, образцовому семьянину и гражданину (в браке состоит семь лет, все эти годы морально устойчив) такой сон. Будто едет он в рамвае с работы, подъезжает к самому кузькиному дому и, вдруг, водитель объявляет: «Остановка „Квартира Кузькина“. По требованию». И тут все в трамвае внимательно и недоверчиво посмотрели на Егорплатоныча. Он было дернулся сначала рефлекторно к двери, а потом неожиданно стушевался и пробормотал, извиняясь непонятно перед кем: «Нет, нет, я на следующей». Все в трамвае сразу заулыбались и стали родными, а водитель облегченно вздохнул, прокашлялся и голосом нетрезвого Левитана изрек: «Следующая остановка „Встреча“. Тоже по требованию». Егорплатоныч затрепетал, заволновался и ринулся к двери. Сердце его запрыгало в грудной клетке, как маленькая обезьянка в зоопарке, услышавшая голос хозяйки. А трамвай, словно почувствовав неслужебное рвение Егорплатоныча, задребезжал, развеселился как-то, разогнался и … взлетел. А что тут, собственно, такого? Все влюбленные, в том числе и трамваи (а наш трамвай был, конечно, таковым) летают, особенно во сне. Разве вы этого не знали? Странно, очень странно… И вообще, не отвлекайте меня дурацкими вопросами, ведь трамвай тем временем проплывал над вишневыми садами, казавшимися сверху опрокинутыми облаками, приближаясь к тихой изогнутой улочке, при виде которой у реявшего в невесомости Егорплатоныча сдавило дыхание. «Здесь, здесь, скорее вниз!» — кричала его босая душа, но голос не слушался и, словно ржавый фагот, издавал какие-то подозрительные звуки. Но тут проплывающая мимо Егорплатоныча старушка с гуттаперчевым лицом и старинным ридикюлем, на котором губной помадой было крупно написано «Адидас», поняла отчаяние товарища Кузькина (активно участвует в художественной самодеятельности, регулярно посещает занятия по политучебе) и неожиданно басом пропела:
