Принагнувшись на бочок, так что санки перекашивало на один полоз, заглядывая вперёд прищуренным глазом, увёртываясь от развевающегося долговолосого огненного хвоста и ледяных комьев из-под копыт, он нёсся за конём-метеором и только гикал:
— Эй! Эй! Эй!
— Витюша! Жми, жми! — кричали ему вдогонку приятели с тротуаров.
И он жал и жал, обгоняя одного за другим рысистых орловцев и ничего не слыша, кроме свиста ветра и барабанной трели комьев по передку санок.
Как всякая страсть, гонка на лошадях требовала жертв, и Виктор Семёнович чуть-чуть не пострадал за своё неудержимое увлечение. Один почтённый судейский чиновник, товарищ прокурора палаты, переходя улицу во время масленичного катанья, упал и повредил ногу как раз в тот момент, когда Шубников пронёсся мимо на своём иноходце. Будь этот чиновник другого ведомства, случай не имел бы последствий, но юстиции не стоило труда изобразить дело так, будто ездок сдунул прохожего с ног и только по счастью не задавил насмерть. Дело тянулось год, Дарья Антоновна перезнакомилась и с низенькими и с высокими порогами судебных канцелярий, выручая племянника, пока не покончила тяжбу покрытием издержек на лечение пострадавшего. Молодеческая слава Витеньки после этого ещё больше приукрасилась, и он сшил себе кремового цвета шевиотовую поддёвочку, чтобы его легче признавали на улице как героя нашумевшего приключения.
Дарья Антоновна содержала племянника в холе, он не знал, пожалуй, ни в чём отказа, работы же требовала с него не много: умру — наработается! В доме ему отводилась особая половина. Там он собирал книги о лошадях, о конькобежном, велосипедном, шлюпочном спорте, каталоги монет и медалей, развешивал на деревянных плечиках костюмы в шкафах, заводил граммофон с блестящим, как у тромбона, рупором, подпевая Вяльцевой и Варе Паниной, проявлял фотографии в ванной комнате и делал массаж лица, борясь с прыщиками.
Этим летом он затеял ремонт своей половины, и Дарья Антоновна отправилась с ним в лавку Мешкова — выбирать обои. Меркурий Авдеевич подал им стулья и самолично начал показывать товар, развешивая куски обоев, которые непрерывно доставались с полок и раскатывались приказчиком. Покупатели были бранчливы, но это только подогревало Меркурия Авдеевича, — он знал цену Шубниковым, они имели право требовать, — и он распушал своё искусство продавца, как павлиний хвост.
— Или вот, пожалуйте, образец тиснёного рисунка для кабинета, — говорил он, любуясь. — Если к нему взять вот такую матовую панель, более тёмного тона, а поверху пустить вот этакий тоненький бордюрчик посветлее, будет очень солидно. Думаете, темновато? Можно, конечно, более освещённое подобрать. Но комнаты желательно всегда разнообразить по краскам, чтобы они отличались. Возьмите вот этот рисунок новейшей выработки — под мятый атлас. Если комната обставлена роскошно, допустим модерном… У вас какая мебель в гостиной? Не модерн?
— У меня гнутая венская, — сказал Виктор Семёнович.
— Это вот хорошо подойдёт для венской. Смотрите, как получится, если такой богатый тон обрамить широким карнизным бордюром.
— А как вы думаете насчёт плафона? — спросил Шубников.
— Я только что хотел вам предложить. Вы как — карнизы решили раскрашивать? Нет? Тогда именно требуется рамка плафона. Очень получается рельефно, если гладко белёный потолок отделяется от обоев, скажем, вот таким пейзажным плафоном. Или, ещё лучше… Петя, достань растительный орнамент всех номеров!
В самый разгар вдохновенных примериваний, когда голова начинала идти кругом от бумажных радуг, танцевавших перед глазами, в магазине появилась Лиза. У неё было поручение от матери к Меркурию Авдеевичу, и он велел подождать, пока занимается с покупателями. Она прошла к кассе и развернула на прилавке газету. Ей было всё равно, что читать — фельетон о проделках рыбопромышленников, дебаты в городской управе, хронику навигации, — все слова были для неё равнозначны. О чем бы они ни говорили, она видела за ними только своё несчастье. Рука её перевёртывала страницу, когда взгляд ещё не отделился от недочитанных строчек, а потом она, как к новому, возвращалась к тому, что уже прочитала.
И вот с момента её появления оказался в магазине ещё один человек, который думал не о том, что делал. Рулоны бумаги продолжали шелестеть и раскатываться, приказчик переставлял лесенку и лазил по полкам, Меркурий Авдеевич любовался своим ораторством, а для Виктора Семёновича уже не было ни панелей, ни плафонов, ни бордюрчиков: из всех мыслимых видов бумаги его привлекала только газета, переворачиваемая на прилавке тонкой неторопливой рукой. Он встал, чтобы удобнее смотреть на Лизу, и поддакивал Меркурию Авдеевичу совершенно невпопад. Взвинчивая усики (у него росли белые колечки над уголками губ, а под носом было ещё пусто), одергиваясь и слегка посучивая ножками, он все ждал, что Лиза подымет глаза, в которые он успел окунуться, когда она разговаривала с отцом. Но она не отрывалась от газеты, и позже, вспоминая эту внезапную встречу, Виктор Семёнович признавался, что его поразило противоречие между образцом девичьей прелести, каким сразу представилась ему Лиза, и её противоестественным интересом к мужскому занятию газетой. Если бы он мог заговорить, он, конечно, прежде всего спросил бы — что же такое замечательное вычитывает она из газеты? А если бы Лиза услышала этот вопрос, она, наверно, изумилась бы, — да разве я читаю газету? Если бы на место красноречивого Меркурия Авдеевича вдруг стала бы Лиза, то ей довольно было бы промолвить: вот славненькие обойчики! — и Виктор Семёнович немедленно обклеил бы этими обойчиками все свои комнаты. Но она так и не посмотрела на покупателей, а, наскучив дожидаться, исчезла где-то в другом конце лавки.
У Виктора Семёновича прирождённым свойством характера была нетерпеливость. Няньки звали его «Вынь да положь». Уж если что ему загоралось, то он ночей не спал, пока не исполнялось желание. В младенчестве первым словом, которое он внятно выговорил, было не «мама» и не «баба», а — «пустите». Он все расталкивал ручонками нянек и детей, протискиваясь туда, куда хотелось, и все лепетал — пустите, пустите! И Дарья Антоновна только понимающе мотнула головой, когда он неожиданно потерял интерес к ремонту, и затосковал, и стал наряжаться больше прежнего и пропадать из дому, и нечаянно выдал секрет тем, что поручил некоей Настеньке раздобыть ему фотографию Лизы Мешковой. Все прояснилось, как чистым утром.
Настенька считала себя близкой к дому, являясь изредка на недельку, на две, после отлучек в другие знакомые дома или поездок на моленье в какой-нибудь монастырек. Она умела быть приятной — разговором, сочувствием, готовностью услужить, если услуга не требовала труда. Лицом она напоминала что-то черносливное — оно будто лоснилось удовольствием, в чёрном молодом взоре всегда играла радость жизни, и, однако, она почиталась женщиной строгой, молельщицей, даже постницей, хотя никто не был так падок на вкусненькое, как она. Очень тонко, почти художественно проявляла она искусство брать, получать, принимать дары, так что у того, кто давал, возникало впечатление, будто это она дала, а у неё взяли, как у благодетельницы.
Никаких усилий не стоило ей найти ход к фотографу, делавшему снимки с гимназистов, которые окончили весною курс. Он получил от Настеньки все мыслимые заверения, что фотография Лизы Мешковой понадобилась в самых благовидных целях, и ему был приятен успех его фирмы.
На снимке Лиза казалась грустной, овал её лица неуловимо влился в окружение слегка взбитых воздушных волос. Что-то задумчивое не только исходило от взгляда, но передавалось всей карточкой, стоило лишь её взять в руки. И, взяв её в руки, Виктор Семёнович почувствовал, что прежняя его жизнь — не более как чёрное крыльцо к тому благоуханному дому, в окно которого он с трепетом заглянул и войти в который стало его невыносимым желанием. Он и умилялся, и плакал, и впадал в летаргию на целые дни, валяясь на диване, и требовал, чтобы ему гадали, и чтобы за него молились, и чтобы звали то доктора — на борьбу с бессонницей, то портного — снимать мерку для нового костюма.
Настенька и Дарья Антоновна с усердием вели сапёрную работу, отзывавшуюся у Мешковых все более громким упоминанием Шубниковых, пока дальняя сапа не привела к тому, что Меркурий Авдеевич объявил о намерении Дарьи Антоновны пожаловать к чаю.
— Почему так захотелось ей нашего чаю? — спросила Лиза, дичком посмотрев на отца.
— Мы уж сколько лет соседи по магазинам, а семейно все незнакомы, — сказал Меркурий Авдеевич.
— Что же теперь переменилось?
