оставалось одно движение, след рассечённого воздуха, вспышка света, ничто.
Но вдруг речь Цветухина начала мешать пустому полёту мыслей, задерживать его, отягощать. Оркестр распался на отдельные инструменты, люстры — на лампочки, танец потребовал внимания.
— Что? Что вы сказали? — спросила Лиза на последнем повороте.
Они отвернулись друг от друга, потом сделали два па, глядя в глаза, потом она положила ему на плечо руку, и он повторил ясно:
— Вы уже убегали от мужа?
К счастью, без остановки шли повороты — третий, четвёртый, — и уже нужно было опять становиться спиной к Цветухину и можно было подумать.
— Кто вам сказал?
— Мне просто кажется — непременно убежите.
Какой трудный, однако, этот танец, как неуклюже связаны его глупые части, как быстро устаёшь!
— Вам хочется, чтобы я убежала?
— Мне хочется, чтобы вы были счастливы.
Кто-то толкнул Лизу, она замешкалась, звенья поезда позади неё сжались, ей наступили на платье, она взяла Цветухина под руку:
— Я устала.
Он вывел её из зала, она пошла к лотерее, он придержал её. Разгорячённый, с влажным поблёскивающим лицом, он коротко дышал, часто прикладывая сложенный платок к подбородку, вискам и шее.
— Мне надо работать, — улыбнулась она, показывая на вертящееся колесо.
Он спросил настойчиво:
— Счастливы ли вы?
— Да. Конечно, — ответила она строго и потом, взглянув на него с прямотою человека, готового отстаивать себя дорогой ценой, сказала ещё раз: — Да, конечно, счастлива, совершенно счастлива. И вы не должны меня об этом спрашивать!
Она поклонилась и уже не видела, как он на минуту остолбенел, держа платок в остановившейся руке.
Она провела добрый час за чтением билетиков и ярлыков, путая номера, ошибаясь в выдаче вещей, пока одна из дам не сказала ей шутливо и сострадательно, что она утомилась и пора отдохнуть.
Она пошла в буфет. Вокруг двух сдвинутых вместе столов шумели, объединившись, компании Витюши и Цветухина. Хохотали над рассказами Пастухова. Он сидел, как будто разросшись в своём кресле, и по глазам его, чуть склеенным от хмелька, было видно, что он приятно потешался невзыскательностью смешливого общества. Все поднялись, предлагая место Лизе.
— Какие люди, какие люди! — приговаривал Витюша. — Ей-богу, ты не помешаешь: все очень прилично.
— Совершенно стерильно! — уверял сильнее всех подвыпивший Мефодий.
Но Лиза не хотела оставаться: ей было не по себе, кружилась голова, и Витюша внезапно проникся полным сочувствием и усердно закивал, давая понять, что ухватил какую-то важную мысль.
Он вытянул из кармана свёрток займовых купонов и объявил, что платит за всех. Но со счётом у него получилось плохо. Приятели взялись помогать и тоже сбились. Пастухов отобрал у всех купоны, скомкав ворохом, и передал Лизе.
— Единственно трезвая душа — протяните нам, пьяненьким, руку помощи!
Она попробовала серьёзно считать, но сразу запуталась, — одни купоны были в рублях с копейками, другие в неполных рублях без каких-то копеек, а главное — Цветухин смотрел на неё своими чёрными горящими глазами не отрываясь. Она капризно призналась, что ей скучно разбираться во всех этих процентах. Тогда Цветухин сказал:
— Попомните слово: не выйдет из вас купчихи, коли не любите считать деньги.
— Эх! — воскликнул Витюша, загребая купоны назад, в карман. — Зачем богатой считать? За богатую другой кто-нибудь сосчитает. Человек! Скажи буфетчику, чтобы прислал счёт ко мне домой. Я — Шубников!
Он подал руку Лизе.
— Нынче меня уводит жена. Я согласен. Согласен.
Он шёл не очень твёрдо и все время нашёптывал:
— Я тебя сразу понял — маленький Шубников хочет бай-бай. Да? Угадал? Спатиньки хочет наш маленький, да?
На морозце он ещё больше размяк, лепет его стал неразборчив, и дома, с грехом пополам раздевшись, он тотчас захрапел.
37
Лиза долго не могла уснуть. Странно повторялись перед ней залы собрания. Возникнув, они застывали, и она могла подробно разглядывать в переливах света каждое лицо из толпы, платья женщин, букеты цветов и те вещи, которые она раздавала в лотерее и которые потом как нелепую обузу весь вечер носили в руках счастливцы. Но всякий раз, когда перед её взором останавливалось смуглое влажное лицо Цветухина, она старалась забыть его, и перескочить на другое воспоминание, и задержаться на нём, чтобы как можно дольше не приходило на память смуглое лицо. В этой борьбе начиналась изнуряющая путаница, и Лизе казалось, что она никогда не заснёт, а всю ночь будет мучиться бессонницей и пробиваться куда-то сквозь нагромождения мешающих забыться картин и вещей. Она бежала от них, но её бег был очень слаб, ей хотелось вскочить на лошадь, и она даже видела лошадей, на которых можно было бы убежать. Лошади были разные, и среди них мелко переваливался с боку на бок игрений иноходец Виктора Семёновича. Лиза думала вскочить на него, но тут вырвался откуда-то вороной рысак, накрытый большой синей сеткой, и Лиза успела ухватиться за сетку и очутилась в пролётке. Рысак мчал по пустым ночным улицам, сквозь тьму, и на весь город раздавался звон его подков. Дул ветер, и Лиза дрожала от холода — на ней была одна сорочка в кружевах и на голове — ночной чепчик тоже весь в кружевах и с бантом. В совершённой темноте пролётка вдруг остановилась перед огромным чёрным подъездом, и Лизу кто-то с обоих боков взял под локти и помог сойти. Она открыла тяжёлую дверь подъезда, — это был театр. Она двигалась между пустых рядов партера к сцене. В бесконечной высоте на люстре горела одна пыльная жёлтая лампочка, чуть-чуть озаряя немой зал. Она ступала босиком неслышно, страшно медленно, в своей кружевной сорочке и чепчике, как — перед самой смертью — Пиковая дама, которую она видела в опере. Она перешла глубокую яму оркестра по узкой дощечке и перешагнула через рампу. Занавес был поднят. Вдруг под ногами вспыхнуло множество огней и ослепило её. Она стала измерять сцену шагами. Пол был шершавый, занозистый, снизу через щели дул холод. В длину она насчитала двадцать семь шагов, в глубину семнадцать. Может быть, в глубину было больше, но ей что-то тёмное мешало идти глубже, и она не знала — что там, за тёмным. Она повернулась. Холод все дул, длинный подол сорочки бил её по ногам. Она стала считать лампочки, но они разгорались ярче, у неё закололо в глазах, она зажала лицо ладонями, и тут чей- то пронзительный голос закричал отчаянно сзади, из темноты, и Лиза очнулась.
Она дрожала в испуге, но у неё было странно ясное ощущение, что она узнала во сне что-то необычайно новое и сама будто обновилась. Витенька храпел безмятежно. Лиза провела рукой по своему телу — пот проступил у неё на ключицах. Она скинула сорочку, бросила её в кресло, надела халатик и подошла к окну.
На улице, уже по-утреннему людной, лежал тонкий сухой снежок. Чёрные следы колёс расходились по мостовой, как рельсы. Запорошённые крыши были незапятнанно белы, и дома как будто приподнялись. Небо было сплошь серо. Дымки из труб расшивали по нему синие шары, которые росли, голубели и сливались с небом. Саней ещё не было.
Лиза прочла про себя: «Проснувшись рано, в окно увидела Татьяна…» — и вышла в столовую.
Почти в ту же минуту отворилась другая дверь. Горничная-старуха, шевеля бровями, таинственно манила к себе пальцем Лизу, в то же время подходя к ней на цыпочках.
— Девочка пришла. Девочка вас спрашивает.
— На кухне?
— Да. Вы велели, говорит, прийти. Вы, говорит, дожидаете.
