– Ты, Виктор, хулитель, – сказал Мешков на прощанье. – И я теперь рад, что Лизавета отняла у тебя сына. Иначе ты развратил бы отрока безбожием. Смотри, береги свою голову.
– Уж если не уберегу, то отдам недешёвой ценой.
– А цену кто получит? Тебя-то ведь не будет?
– Посмотрим, кто будет…
Назначение ехать за шофёра в Хвалынск грянуло на Виктора Семёновича громом из ясного неба. Едва он узнал, чем вызвана поездка, как на «бенце» отказались работать аккумуляторы. «Бенца» он обожал, но не настолько, чтобы ради его сохранности подавлять мироновский мятеж.
В Саратове Шубникова слишком хорошо знали, и за пределами города ему угрожало гораздо меньше превратностей. Но это – в равных, так сказать, в мирных условиях. В сопоставлении же тыла и фронта дело круто менялось. В Саратове, на самый худой случай, могли припомнить Витеньке его капиталы, или его газетку, или его купеческие грешки, а шальные пули на фронте относились к биографиям безразлично в гражданскую или какую иную войну.
Зубинский – приятель Шубникова по ночным похождениям с интендантами – держался иного мнения о фронтовых перспективах.
– Ты не блажи, – ответил он Виктору Семёновичу на его перепуг. – Умные люди давно гасят свечи, прячут огарки по карманам. Игра перестаёт окупаться. Если белые нагрянут в Саратов – разговор короткий: на советской службе был? И готово. Культурному человеку ещё хуже: вы, скажут, понимали, что делали. А на фронте в критическую минуту – тут тебе и поле, и лес, и хуторок какой, и своя линия и неприятельская. Большой выбор.
– На линиях не в подкидные дураки перекидываются. Там стреляют.
– А тебе что? Не будь и ты дураком. Стреляй… на своём «мерседес-бенце», – ухмыльнулся Зубинский и, сняв с обшлага пушинку, кончил начальнически: – Короче говоря, машина должна быть в безукоризненном состоянии!
Виктор Семёнович понял, что попал, как мышь в таз, и нельзя ждать, чтобы кто-нибудь пособил выкарабкаться. Наоборот, под горячую руку начальство не посчитается ни с чем. Поэтому «бенца» Виктор Семёнович подал точно к назначенному часу, с усердием помогал увязывать багаж, а когда появился Извеков, козырнул ему, ничуть не уступая в изяществе Зубинскому.
Кирилл обошёл автомобиль кругом.
– Все исправно?
– Горючего полный бак и бидон. Запасных два ската. Слабое место – мотор. Изношенность порядочная. Но, как говорится, господь не выдаст…
У Виктора Семёновича выработалась за последний год блаженная улыбочка, выражавшая нечто среднее между простодушием рубахи-парня и умилением льстеца.
Кирилл взглянул на него пристально:
– Мы будем требовать с вас, а не с господа.
– Понятно. Я ведь только ради поговорки…
Зубинский предложил Извекову переднее место, но он сел позади рядом с добровольцем. Посмотрев на часы, он приказал ехать.
В пути на машине есть время многое заново понять, охватить успокоенным взором происходящее. Толчок к размышлениям дают прежде всего пространства.
За Саратовом они то унылы, то даже грозны своим однообразием. Едва миновали небогатые пригородные рощи насаждений – возрастом немногим больше полутора десятка лет, – как потянулись лысые холмы, разделённые оврагами, с нищими купами тополей и вётел около разбросанных на версты и версты селений. Надо было бы обсадить дороги берёзой, раскинуть по низинам тёмные дубовые леса вперемежку с мохнатой сосной – прикрыть охровую наготу земель питательной тенью бора. Как вольно вздохнули бы нивы, если бы извечные степные ветры вместо жгучей суши принесли бы на пашню и рассеяли боровые туманы! Как сверкнули бы поднявшиеся в буераках зеркала родников, как заиграли бы на заре росы, какой звон подняли бы речки! Это была мечта безвлажных пространств, расстилавшихся перед Кириллом. С детских лет он разделял тоску своего края, грезил о дубравах на этом нескончаемом плато. Теперь, припоминая из детства, какими он себе рисовал будущие леса, Кирилл удивился. Фантазия уносила его тогда в парки причудливых тропических растений, словно приподнятых над землёй и оберегающих её пышно соединёнными кронами аллей. Эти странные парки возникали в воображении скачком – оно отталкивалось от голых степей и попадало прямо в кружевное плетение лиан. Мечтателя не занимали переходы. Вдруг степи покрывались парками. Как парки сделались – неинтересно. Фантазия наслаждается спелым плодом, не заботясь – кто насадил и вырастил его. Сорви и вкушай, плод сладок и душист, хотя бы плод далёкого будущего, а печальные глины, поросшие полынью, отвращают от себя неискушённую мысль. Сейчас Кириллу казались удивительными похожие на каменноугольную флору тропические декорации, увлекавшие детский ум. Он занят был тем, что в детстве не существовало для воображения. Он думал о переходах – о том, что надо сделать для обогащения степей. Как напоить их? Какие деревья насадить по оврагам, какие на холмах? Где та порода, которая устоит от суховеев? Сколько ветряков, сколько водочерпалок соорудить в уезде, чтобы он из степного стал лесным? Как объединить деревни, села и повести их к преображению земли? Довольно ли десяти тысяч людей, чтобы создать уход за десятью миллионами деревьев? Много ли это, мало ли – десять миллионов? Через какое время лес перестанет требовать у человека влаги и сам станет её источником? Нет, это была не мечта о переустройстве края, и может быть, это нельзя назвать даже думами, а только решением задачи, расчётом, черновым вычислением. Мечта устройства будущего становилась делом устройства, мечтатель становился делателем. И всё-таки, всё-таки! – вдруг мелькали в уме Кирилла разросшиеся дубравы, и где-то очень, очень далеко за синевой лесов на один миг приподнимались над землёй гигантские тропические парки детства.
А дорога извивалась вправо и влево, змеилась вверх и вниз, не боясь наскучить, не заботясь о какой- нибудь пище для мечтаний. И то жёлтые глинистые, то бледные меловые круглоголовые холмы чудились пузырями, вспухшими на чреве земли от солнечного ожога. Поля уже повсюду убрали, и только кое-где поблизости деревень кучились бесцветные скирды.
Зубинский медленно обернулся, неуверенный – можно ли нарушить чересчур долгое молчание.
– Я хотел спросить, товарищ Извеков, как прикажете мне именоваться?
