милиция стоит туда их согнали.
Меркурий Авдеевич сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль корпуса с дверьми на ржавых замках (тут раньше торговали мыльные и керосинные лавки) тёрся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух милиционеров, охранявших ворота былого заезжего двора. Один милиционер был по-молодому строен, ещё безбород и – видно – доволен представительными своими обязанностями. Другой рядом с ним был коротенький, напыщенный и с такими залихватскими, раздвинутыми по-кошачьи подусниками, о каких перестали и вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными глазами.
– Я насчёт своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, – просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.
– Нечаянно не попадают, – ответил молодой.
– Как не попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для матери его, и для меня, старика.
– Совершеннолетний?
– Как?
– Внук-то совершеннолетний?
– Да что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, – показал Мешков на Павлика.
– Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?
Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.
– Зачем – в торгаши?! – испугался Меркурий Авдеевич и даже занёс руку, чтобы перекреститься, но вовремя себя удержал. – Озорство одно, больше ничего. Ведь они же – дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им крючки для удочек спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят на базар – где же ещё достанешь? Ребятишки – что с них спрашивать?
– То-то, спрашивать! – грозно мотнул головой коротенький милиционер, и подусники его стрельчато задвигались.
– Ведь как спросишь? – доверительно сказал Мешков, глядя с уважением на красные петлицы милиционера. – Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы и посек. А нынче пальца не подыми: они – дети.
– Посек! – неожиданно заносчиво вмешался Павлик. – А чем он виноват? Удочки, птички! Тоже!
Он с презрительной укоризной щурился на Мешкова и уничтожающе кончил, полуоборачиваясь к милиционерам:
– Жизни не знаете!
– Суйся больше! – приструнил Мешков, оттягивая Павлика за рукав. – Что с ним поделаешь, вот с таким?
– В неисправимый дом таких надо, – сказал милиционер и усмехнулся на Павлика.
– Кем сами будете, гражданин? – спросил молодой.
– Советский сотрудник. Неурочно приходится службу манкировать, чтобы только внучка выручить.
– Ребят через другие ворота отсеивают, – сказал с подусниками. – Пойдём, я проведу двором.
Молодой приоткрыл ворота. Павлик хотел проскочить за Меркурием Авдеевичем, но его не пустили, и он обиженно ушёл прочь, по пути изучая расположение омертвелых корпусов, замыкавших целые кварталы.
Двор заполняла толпа. Собранные вместе, люди были необыкновенны. Глядя на них, можно было сразу почувствовать, что в мире произошёл космический обвал, – горы покинули своё место, шагая, как живые, вершины рухнули, скалы низверглись в пропасти, и вот – один из тьмы обломочков летевшего бог весть куда утёса оторвался и шлёпнулся в эту глухонемую закуту Верхнего базара. Ветховато, убого наряжённое во всякую всячину скопище дельцов поневоле, вперемежку с бывалыми шулерами, карманниками и разжалованной мелкой знатью, понуро ожидало своего жребия. Разнообразие лиц было неисчислимо: одни скорбно взирали к небу, напоминая вечный лик молившего о чаше; другие брезгливо поводили вокруг головами, будто ближние их были паразитами, которых им хотелось с себя стряхнуть; третьи буравили всех и каждого отточенными, как шило, зрачками, словно говоря – кто-кто, а мы-то пронырнем и сквозь землю; иные стояли, высокомерно выпятив подбородки, как будто – развенчанные – все ещё чувствовали на себе венцы; кое-кто выглядывал из-за плеча соседа глазами собаки, не уверенной – ударит ли хозяин ногой или только притопнет; были и такие, которые язвительно дымили табачком и словно припевали, что вот, мол, – сегодня мы под конём, посмотрим, кто будет на коне завтра; были тут и обладатели той беспредельной свободы, какая даётся тем, кто презирает себя так же, как других, и, обретаясь ниже всех, имеет вид самого высокого. Словом, это был толчок, попавший в беду, жаждущий извернуться, готовый оборонять своё рассованное по карманам и пазухам добро – ношеное бельишко, бабушкины пуговицы и пряжки, ворованные красноармейские пайки, кисейные занавески, сапоги и самогон, сонники и святцы.
– Благодарю тебя, господи, что я не такой, как они, – вздохнул и содрогнулся Меркурий Авдеевич и тут же поправил себя уничиженными словами праведного мытаря: – Прости, господи, мои прегрешения.
Особняком, в углу двора, жались друг к другу подростки, недоросли да горстка мальчуганов, похожих на озорных приготовишек, оставленных в классе после уроков. Меркурий Авдеевич думал сразу отыскать среди них Витю, но страж повёл его в каменную палатку, где – за столом – сосредоточенно тихий человек в чёрной кожаной фуражке судом совести отмеривал воздаяния посягнувшим на закон и порядок.
– Да ты кто? – спрашивал он стоявшего перед ним нечёсаного быстроглазого мордвина.
– Угольщик, углей-углей! Самоварный углей с телега торговал. Теперь кобыла нет, телега нет, углей- углей нет, ничего нет. Пошёл торговать последней подмётка.
– Зачем же ты царскими деньгами спекулируешь?
– На что царский деньги?!
