Он остановился и первый раз вблизи увидел её сверкающую пудрой шею и приоткрытую грудь, и словно лаковый рот, и темно-синюю краску глаз, которая будто растеклась и подсинила широкие веки. Но за всем этим на него с поразительной ясностью смотрела Аночка, какою она была всегда в его неустанном представлении о ней. Аночка, которую никакой грим не мог ни ухудшить, ни улучшить и которая с трепетом ждала – что он скажет.
– Нет, я останусь до конца. Я только буду ходить к телефону. Тут, через две комнаты.
Он подождал. Ему было жалко оторваться от того, что он разглядел за её гримом, как за стеклом, которое припорошено пылью.
– Вы очень хороши, – сказал он.
Она немного отодвинулась от него.
– Посадите кого-нибудь на телефон, – сказала она.
– Я должен сам.
– Тогда посадите кого-нибудь вместо себя в зале, чтобы вам доложили, как я провалюсь.
– Я буду уходить только в антракты, – улыбнулся он.
В лице её не было ни тени каприза или кокетства – она просто не верила в серьёзность его обещания. На них глядели издали актёры, и плотник прогудел сердито: па-ста-ранись! Кирилл ободряюще качнул головой и ушёл.
Цветухин сейчас же, на ходу, спросил у Аночки:
– Что он сказал, а?
– Ему нравится, – ответила она также мимоходом и безразлично.
Во время действия она не могла видеть Кирилла (она вообще боялась глядеть в зал), а в антракты его место пустовало. Она так и не знала, сдержал ли он слово.
Спектакль, раз выбравшись на гладкую дорогу, катился к концу без всяких злоключений. Наоборот, успех все время рос и рос. Может быть, повышенное настроение, созданное вестью о победе, сказалось на зрителях – они стали ещё добродушнее, чем вначале, и не щадили ладоней, но актёры относили расположение зала целиком на счёт своих талантов и делали своё дело уверенно и стройно.
Вызовы с окончанием последнего акта были бурны и щедры. Все толпились у сцены. Труппа аплодировала Цветухину, он аплодировал труппе, брал Аночку за руку и выводил вперёд. Нельзя было счесть поклонов, отвешенных публике.
Парабукин стоял гордый, ждал поздравлений. Арсений Романович первый с горячностью пожал ему руку.
– Видите ли, какого типа, а? Надежда! Надежда, открытая на своей родине. Так сказать, самобытность, а? И ведь все Цветухин! Великий пример!
Тихон Платонович, вытираясь давно развёрнутым и насквозь мокрым платком, кивал и покашливал многозначительно. Поймав за руку сына и подтягивая его к себе из толпы, он нагнулся к нему:
– Теперь, Павел, мы с тобой Ротшильды! Егор Павлыч сестру-то твою озолотит!
Лиза медленным взглядом встречала и провожала выходившую к рампе Аночку. И в эти минуты Лиза как будто не помнила ни об Ознобишине, который терпеливо её дожидался, ни даже о Вите. По-прежнему спрашивала она себя – откуда же эта девочка взяла силы отважиться на такой бой и выиграть его? – и по- прежнему не находила ответа. И тут она заметила почти рядом с собой Кирилла.
Он, приподнявшись, глядел через плечо Веры Никандровны на сцену. Губы его вздрагивали, ему, видно, хотелось остаться строгим судьёй, а переживание увлекало его, и радость сквозила в этой явной борьбе. Он будто почувствовал, что на него смотрят, беспокойно обернулся, увидел Лизу и смутился. Протиснувшись к ней, он поздоровался.
– Я вижу, вы тоже восхищены Аночкой? – спросила она.
– По-моему, у нас новый готовый театр. Я не думал, что Цветухину так все удастся. Смотрите, как приняли красноармейцы.
– По Аночка-то! Правда? – настаивала Лиза.
– Да, Аночка, – опять уклончиво сказал он. – Для такой благодарной аудитории легко играть.
– А мне кажется, не легко. Надо, чтобы все было понятно.
– Никакой особой понятности не нужно. Народ достаточно развитой, – сказал он и приостановился, словно задержавшись на какой-то мысли, и вдруг добавил: – Но вы правы в том смысле, что непонятное делать гораздо легче.
Было все ещё шумно, и они говорили громко, стоя так близко, что плечи их касались.
– Я рада, что вас встретила.
– Я тоже.
– Я не решалась прийти к вам, сказать – спасибо.
– Это за что же?
– За отца. Уже две недели, как он дома.
– Он… Ах, да! Понимаю. Только я здесь ни при чем.
– Неправда.
Он засмеялся.
