– Что, старый революционер? – чуть ли не со второй фразы после «здравствуй», пожаловал Цветухин. – Воевать приехал?
Он со вкусом потёр руки, точно хотел сказать, что, мол, вот я сейчас возьму тебя в работу!
– Это ты, говорят, здесь воюешь, – усмехнулся Пастухов. – Взорвать театр собрался?
– Мы – что! Перелицовываем, что можем, как костюмеры. Из рогожки парчу делаем. А ты залетел в самое поднебесье. Не достанешь. Революцию делал. От царской охранки пострадал!
Цветухин шельмовски сощурил один глаз, но не настолько, чтобы это можно было счесть за подмигиванье.
– Я-то при чем? – сказал Пастухов, и усмешка его сделалась неподвижной. – Это все ваш Мерцалов.
– Да уж там наш или не наш! Мерцалов или не Мерцалов! Только теперь весь город знает про р- революционные заслуги Александра Пастухова.
– Разве это плохо? – спросила Анастасия Германовна в обворожительном испуге.
– Помилуйте! Помилуйте! – вскрикнул Цветухин и потом сразу опустился до шёпота, прикрывая рот указательным пальцем: – Оч-чень, оч-чень хорошо! Замечательно! И, между нами, в высшей степени своевременно!
Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.
– У тебя тик? – полюбопытствовал Пастухов.
Ощупывая своё лицо, Цветухин быстро перешёл на крайнюю озабоченность.
– Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?
– У тебя глаз дёргается, – сказал Пастухов.
– Ах, глаз! – снова засмеялся Цветухин. – Так это он ослеплён видом испытанного в боях революционера!
– Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный…
– Ты уверен? – тихо и серьёзно сказал Цветухин.
– Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.
Взгляд Цветухина сделался странно отвлечённым.
– Это хорошо, что ты не совсем уверен, – проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил ещё серьёзнее: – Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?
– То есть ты трясся… для конспирации?
– Вот именно. Для конспирации.
– От кого?
– От тебя.
Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин – затаённо-многозначительным взором, его приятель – часто и мелко моргая лёгкими веками.
Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:
– Поверил! Поверил! Поверил!
Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:
– Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный…
– Погоди, мы ещё вернёмся к твоей биографии. А сейчас – два вопроса. Во-первых: употребляешь?
– У тебя есть? – недоверчиво спросил Пастухов.
Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.
– Не верю, – скороговоркой буркнул Пастухов.
Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.
– Не верю, – холодно повторил Александр Владимирович.
Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.
– Все равно не верю. Что это?
Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.
– Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?
– Пер-вач, – сценическим шёпотом произнёс Цветухин и вскинул брови до предела.
– Не может быть, – сказал Александр Владимирович потрясённым голосом. – Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врёшь, Егор!
– Аночка, подтверди! – с мольбой попросил Цветухин.
– Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? – строго обратился к ней Александр Владимирович. – Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?
