посмотрят, что у нас сынок-малолеток.
Илья погладил Антона по острому плечику, переложил руку на женино плечо, потеребил его. Оно показалось мягким, непохожим на то, к которому привык. Он вновь распрямился — хотелось быть повиднее.
— Две войны прошел, а в плену бывать — не был. Нынче, что же, по своей охоте сдаться?
— А куды теперь пойдешь-то? Подумал?
— Ты одна думаешь!
Илье послышалось — жена всхлипнула. Было похоже на готовность примиренья, и он заговорил терпеливее:
— Насчет харчей, слушай-ка. Мясного надолго не возьмешь — стухнет. И не до стряпни. Пару курей сваришь, и ладно, крупу всю что есть — забирай… Мне теперь опять в магазин. Завмаг говорит: случае на продовольствие недостанет транспорта — распределим по рукам. Машинами только-только асортимент вывезти. Что другое, видно, поделим…
Мавра Ивановна нередко слышала от мужа мудреные слова с тех пор, как он поступил в сельпо. Скобяной товар он звал «асортиментом». Слово чудилось склеенным — серединка всегда смешила Мавру. Но тут оно обеспокоило. От «асортимента» вроде бы зависело — перепадет продовольствия из магазина или нет?
— А что как машины обернутся?
— Поспели бы уехать, — проворчал Илья и кивнул сыну: — Помогай смотри матери.
Он так проворно вышел за дверь, что Мавра только из сеней успела крикнуть ему:
— Кума-то когда ждать?
— А избу заколотит и — к нам! — тоже крикнул Илья, отворяя калитку, и тотчас она захлопнулась.
Неровно и все чаще затопал он по дороге — надо было что есть силы торопиться.
Вернувшись в горницу, Мавра взглядом ответила на взгляд Антона и вздохнула: «Ну, сынок…» Больше ни слова не сказав, она с резким щелчком встряхнула платок и обвязала голову решительным движением, с которым привыкла браться за работу и которое тут же словно толкнуло ее к делу.
И Антон отозвался на знакомое движение матери: он затянул одной дыркой потуже ременной поясок, одернулся и, как котенок, с любопытством стал впиваться глазами во все, что мать ни делала. Она достала ключи из-под подушки, отперла сундук. Замок прозвенел колокольцем и заныл. Нытье это Антоша любил. Задумываясь, он послушал, как оно таяло. Мать только на миг приостановилась, а потом рывком подняла и откинула к стене сундучную крышку.
В жизни своей не знавала она сборов в отъезд. Точно потеряв толк во всем, чем заняты были руки, она наваливала на лавку вынутое из сундука добро. Антон смотрел, как росла куча, пока с лавки не начали сползать на пол полушубки да полушалки, шапки, валенки, телогрейки, и тогда он кинулся перекладывать их на стол. Мать выбрасывала наружу все без разбора, когда вдруг руки ее повисли. Целым пластом в сундуке зардели ее головные платки. Были тут даренные мужем — золотой, лимонный, красный; выглядывал из-под них купленный самою Маврой в Вязьме — лазоревый, по краям в венке алых маков, перевитых изумрудными листиками. Любимый этот плат увиделся ее памяти развернутым во всю ширь: висит он во дворе на веревочке и ветерок легонько играет им, как паруском. В приотворенную калитку мимоходом заглядывают с улицы две товарки — не утерпелось дать глазу полюбоваться, — и одна говорит: «Мавра Ивановна плохого не наденет!» Другая поддакивает ей, и они проходят. А Маврино сердце окунается в масло… Нет, где там! Воспоминание сдавило сердце. Мавра оглядывается на сына, видит — он опять задумался.
— Взгляни поди, — велит она, — как сборы-то на деревне.
Антону самому хотелось за ворота — давно не слышал он ничего с улицы, — да не пускала жалость к матери. Но тут он вылетел со двора пулей. А мать — ну что ж мать? — она послала, он и побежал. Не в ответе же он за то, какие новости соберет по соседним дворам, хоть иную весть лучше вовсе не доносить до дому: маманя не успеет услышать, как обомрет опять.
Только Антон выскочил на улицу, тетка Лена — соседка вышагивает на пруд, прижав к боку лохань с постиранным бельишком, а за нею — гуськом трое ее ребятишек враспояску, немытые. Спросил Антон: поедет тетя Лена поутру с колхозом или нет?
— Еще бы! — ответила та, мотнув головой на ребят. — Заложу в тачку свою тройку, сяду сама на козу — и поехали!..
То ли она со зла смеялась, то ли пошутила, но глянул Антон на тройку, подумал: куда, правда, девать тетке Лене своих голопузиков? А она перекатила круг себя на другой бок лохань с бельем да нараспев:
— Твоей мамоньке небось сельпо машину подаст?
От обиды Антон ей наставил было нос, но раздались голоса мальчишек, и он побежал.
Вместе с приятелями стоял он при дороге на краю деревни. Постреливая выхлопами, медленно полз трактор с прицепом. Пыльца лениво кудрявилась следом. Две пожилые женщины, которых ребячий язык уже окрестил «баушками», в ряд с мальчишками молча пропускали поезд. Платформа прицепа была дополна набита поросятами и поверх затянута старым дырявым бреднем. В дырья высовывались розовые пятачки, а то и рыльца целиком. На выбоинах прицеп подскакивал, и тогда треск трактора пронзали поросячьи взвизги.
В отгороженном спереди углу платформы сидела девушка и терла кулаком глаза. Ей закивали женщины, она стала помахивать в ответ, выпустив из кулака платочек. Антон глядел на этот мокрый, похожий на сосульку платочек, и ему было боязно, что мальчишки приметят, как он вдруг замигал, и он скорее начал, подражая им, трясти над головой руками.
Из ближнего двора выбежала молодуха, бросилась следом за трактором, крича:
— Таня! Мы нагоним! Нагоним, Таня!
Поравнявшись с прицепом, ухватилась за борт, пошла рядом, без перерыва говоря. Шум стал удаляться, к «баушкам» вернулась речь:
— Воем выла девка: «Не хочу ехать перьвой…»
— На то ударница. Остатный трактор, сказывали, наладят — отправят всю бригаду.
— Всех не усадят. Жижкам и то тесно.
— Можа, раздадут по дворам?
— А чего не раздать? Своим ходом не уттить. Что жижкам, что чушкам.
— О скотине хлопочут. А у которой семье хворые кто? Хоть бы у меня. Куды я с мужиком моим?
— Здесь умирать не тяжеле, чем иде ишшо.
— Кому дело об нас?
— Свою волю иметь — оно верней…
— Небось нас нигде не ждут…
Мальчики слушали «баушек», помалкивая: скажет чего одна — послушают, мигнут. Заговорит другая — повернут к ней головы, опять мигнут. Все, что они узнавали, примерялось ими к родному дому. Своя беда, названная чужим языком, понималась яснее. То там, то тут они вострили уши. И уж совсем разойтись им по домам, когда они услышали, как колхозник спроваживал за свои ворота пришлого, видать, человека:
— Совести нет — за телку давать, как за ягня!
— Завтра сторгуешься! — ухмылялся пришлый. — Уйдешь с эвакуацией — рад будешь квиток получить, за телку-то.
Не надо было догадки, чтобы понять — кто собирался уходить, кто оставался. Антон вспомнил отцовское словцо: «Мотай на ус!» Друг перед другом товарищи держались по-взрослому — не требовалось и усов.
Но, придя к себе во двор, Антон стал опять мальчуганом: вновь сделалось ему жалко маманю, вновь страшно.
Мать несла в избу охапку дров. Он глядел на ее руки. Сплетенные пальцы были выпачканы кровью и, поблескивая, чернели пятнами на бересте поленьев.
