слова.
Он сел в автомобиль, чтобы ехать в Комитет по делам искусств.
Его, как в бане, обдал жар раскалившегося на солнцепеке кузова, и он стащил с себя пиджак.
— Заедем в «Националь», я хочу пить, — сказал он шоферу.
Кафе было полно, народа. Открытые окна с шевелящимися тюлевыми занавесками не успевали выхлебывать табачный дым. Официантки вытирали лоснящиеся лица. Кое-кто назвал Пастухова по имени, пока он зигзагами пробирался между стульев. Он только кивнул в ответ.
Перед короткой стойкой толпились люди, подходившие сюда из зала и с улицы через неудобную узкую дверь. Пастухов встал на цыпочки, стараясь разглядеть, что делается за прилавком.
— Лимонад есть? — спросил он, ничего не видя, кроме затылков, и без всякой надежды, что ему ответят.
— Идите к нам, Александр Владимирович!
Пухлый, с коротким торсом человек в белой паре выглядывал из-за спин, теснившихся вокруг столика. Пастухов продвинулся к нему, и ой, закидывая назад голову, как делают низкорослые люди, и пытаясь стать так, чтобы лучше был виден наколотый на грудь орден, поздоровался довольно величаво.
— Мы разжились двумя бутылками нарзана. Сейчас достанем вам стакан.
— Вот, пожалуйста. Я еще не начинал, — сказал молодой человек, протягивая стакан с водой.
— Очень хорошо, — одобрил человек в белой паре. — Вы незнакомы, Александр Владимирович? Художник Рагозин. Станковист. Иван Петрович. Делает кое-что для нашего зала.
— Ну, это только так… — сказал неловко художник.
— Да, да… Сухой кистью, как говорится. Портреты артистов к юбилеям или в этом духе. Для убранства.
— Подработать, — опять будто с неловкостью за себя выговорил Рагозин.
— На бутылку нарзана? — почти подмигнул Пастухов, принимая стакан и рассматривая художника.
Человек в белой паре, выпив воду, начал просушивать лицо отрывистыми прикладываниями платка, точно ощупью проверяя — все ли на месте.
— Очень кстати встретились, Александр Владимирович, — сказал он важно. — Напоминаю ваше обещание выступить у нас на дискуссии.
— На какой?
— Не помните? Даже и тема-то была согласована с вами — о природе комического и прочее. Словом, дискуссия о комедии на советском театре.
Пастухов сощурился, встретив колючие, придвинутые к переносице глаза собеседника. «Знает или не знает?» — подумал он и повернулся к художнику.
— Я отнял у вас стакан. Умрете от жажды — за вас еще отвечать…
— Пейте, сколько хотите, — сказал художник с улыбкой, которая вдруг расширила и без того широкое его лицо.
— Так мы напечатаем ваше участие на пригласительном билете, — сказал человек в белой паре, нажимая на слова, чтобы заставить себя слушать.
Пастухов обвел над его головой взглядом, словно заинтересовавшись, что происходит в окружении.
— Видите ли, я думаю… — проговорил он, и было видно — он действительно придумывал, что бы такое сказать? — Я думаю, эта тема…
— Очень тонкая тема! — сказал собеседник, показывая намерение забежать вперед.
— Где тонко… — остановил его Пастухов. — Сейчас не до тонкостей. Мы перед новыми задачами. Природа комического от нас не уйдет.
— Э-э, а собрать аудиторию? Тут момент тактический. Начнем с комедии, перейдем на более серьезные вещи.
— Карамельки сейчас никого не соблазнят.
— Почему — карамельки? Вы же не карамелька?
Неожиданно ясно почувствовав — «знает!», Пастухов остановил взгляд где-то на касательной к макушке своего визави.
— Искусство не прощает хитростей, — сказал он увесистым тоном и опять обернулся к художнику: — Понимаете меня?
— Конечно, лучше говорить напрямик, что думаешь, — буркнул Рагозин.
Пастухов отдал ему стакан таким жестом, каким вручаются отличия: ему понравился этот малый — крупнолицый, похожий на ахалтекинского коня. Пастухов готов был заключить с ним союз против человека в белой паре, продолжавшего говорить с важностью:
— Вот вы и скажете, Александр Владимирович, о новых задачах театра напрямик. Как раз то, что от вас ожидаем. Но умоляю, умоляю, — он повторил это слово с оттенком предупреждения, — не отказывайтесь. Без вас невозможно… Кстати, что с вашей комедией? Репетируют?
— Я ее снял, — мгновенно ответил Пастухов.
— Сняли? А театр? Театр согласился?
— Что же вы думаете — театр не понимает, какой сейчас момент?
— А Комитет?
Кажется, этот напыженный лилипут был не из очень понятливых. Пастухов заглянул ему в глаза: что, если он ничего не слышал о решении театра? Все равно. На попятную идти было поздно. Пастухов сказал полновесно:
— Я как раз еду в Комитет заявить, чтобы репетиции были прекращены. До свиданья.
Прощаясь с художником, он посмотрел на него насколько мог ласково.
— Вы выставлялись?
— Немного.
— Где же кончали? У кого?
— Учился у Гривнина… а кончить пока не довелось. Рагозин опять, после мгновенной неловкости, широко улыбнулся.
Пастухов чуть-чуть помигал своими легкими веками.
— Пейзажики? — игриво спросил он. Рагозин вдруг помрачнел.
— А что? Пустой жанр?
— Будьте здоровы — сказал Пастухов и пошел к двери, не обращая внимания на встречных, толкавших его в бока.
«Что за противный день», — подумал он, откидываясь на горячем сиденье автомобиля.
— В Комитет? — спросил шофер.
— К черту Комитет! Едем… в парикмахерскую.
2
Александр Владимирович любил гостей. Трудно сказать — почему. Потому ли, чтобы множилась молва о широте его натуры, либо потому, что он был и правда широк по натуре. Свое тщеславие он называл другими именами — гордостью, честолюбием, достоинством. Он даже посмеивался над тщеславием. Его забавлял работавший у него шофер Матвей Веригин, которому нравилось покрасоваться за рулем, хвастнуть машиной и ездой.
Но Веригин своей невинной слабостью доставлял порядочное удовольствие хозяину и преотлично это знал. Трехголосною трубой раздавался сигнал Матвея, точно сел за орган консерваторский профессор Гедике, и прохожие как вкопанные останавливались на перекрестках: что за возвышенную персону катит лимузин, оснащенный такою музыкой? Пастухов только усмехался в нос.
Раз он добродушно сказал шоферу:
— Вам бы служить у какого-нибудь нувориша.
— Кто такой?
— Большой вы щеголь, Матвей Ильич.
Веригин ехал минуту молча, потом ответил с доброй улыбкой:
