него было нельзя.
— Говорите, — отчетливым альтом сказали ему.
Он говорил. Он кричал. Какое-то бульканье разнотонных звуков то начиналось, то переходило в непрерывный треск, точно медленно разрывали кусок полотна.
— Говорите, — опять услышал он.
— Да я говорю, черт побери!..
— Спокойно, гражданин, — невозмутимо и на диво чисто сказала телефонистка.
Он будто опомнился, замолчал. И тут очень, очень тихо, долетели до него, как сигналы бедствия, повторяющиеся отрывистые слова:
— Папа… Папа… Папа, это ты?
— Надя! — выкрикнул он. — Я, я! Надя!
— Что с мамой, папа? — страшно близко прозвенел ее голос, словно она вошла в соседнюю комнату.
— Маму обещали доставить на самолете, — сказал он внезапно с полным убеждением.
— Почему — доставить? Что с ней?
— Ее устроят на самолет. Мне обещали.
— Когда? Кто обещал?
— Ну, это потом! Один ответственный товарищ.
— Ты что-то скрываешь.
— Не выдумывай. Успокойся. Как ты доехала?
— Я буду добиваться билета, папа. Я сегодня же вернусь. Или завтра, самое позднее — завтра!
— Но послушай, Надя. Не пори горячку. Зачем? Зачем тебе возвращаться?
— Даю Тулу, — раздалось в ответ.
— Надя, ты слышишь?
— Москва на проводе.
— Я говорю с Москвой! Не перебивайте! — крикнул он. — Надя! Надя!
— Товарищ Извеков? Не отходите, даю Москву.
— Но это наконец безответственно! Я требую, чтобы меня не перебивали!
— Перевожу на прямой.
Что-то щелкнуло в трубке, как в перегоревшей электрической лампе. Отчаянный голосок Нади опять задрожал позывным сигналом из бесконечной дали:
— Папа!.. Папа!.. Ты слышишь меня?.. Па…
Но отчеканился уже знакомый, невозмутимый альт:
— Абонент у аппарата. Говорите.
Ровная мужская речь включилась неторопливо:
— Товарищ Извеков?.. Здравствуй. Беспокоит тебя Рагозин… Да, Петр Петрович. Не узнал?.. Да, давненько… Нет, и не думал забывать. Все про тебя известно. Знаю даже, что ты только что с собрания… Верно, сейчас звонил Новожилов. Что у тебя с твоей артисткой-то?
Это был вопрос, которого уже ждал Кирилл, едва Рагозин проговорил, что не думал его забывать. Странно скрестились в этот момент два чувства Кирилла: радость и страх, что она неосуществима. Ему хотелось завопить от боли. Он заставил себя говорить тихо и сказал все, что мог, понимая, что довольно было одного слова — Брест.
— Сделаю все возможное. Обещаю, — ответил Рагозин. — Ты крепись. Новожилов говорил — большое дело на тебя возложено. Поработать придется. Да ты справишься, знаю. Жму твою руку, дружище. На счастье. Будь здоров.
— Спасибо, — отозвался Кирилл.
Он думал добавить — обнимаю тебя, по-старому, — но расслышал, как была положена трубка.
Он, правда, обнял бы Рагозина от чистого сердца. Если не пришла радость, то родилась надежда.
Он раскрыл окно и вдохнул жаркий, но легкий воздух, которым потянуло из густой листвы дворового ясеня.
Ему показалось, что он успокаивается. Разве только звучал еще глубоко в душе позывной отчаянный голосок: «Папа!.. Папа!..» Да пальцы не переставали катать скрученный уголок телеграммы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Приезд Анны Тихоновны Улиной в Брест был неожиданностью для драматического коллектива, прибывшего из Москвы. Труппа была образована из молодых актеров, только что выпущенных театральным институтом, — в состав ее вошло всего два-три артиста со стажем, которых в кругу молодежи звали «стариками». Перед самым выездом из Москвы заболела актриса, исполнявшая главные роли в небольшом репертуаре новой труппы. Расстраивался план работы с его расчерченными «графиками» открытия театра, репетиций, премьер, расходов и сборов кассы — того переплетенного постоянно лихорадящего театрального хозяйства, о котором не хочет, да и не должен знать зритель, слушающий из рядов, как человек с наклеенными бакенбардами произносит свое знаменитое — «карета подана». План труппы рушился, карета не могла быть подана.
Улина в то время находилась в Москве, где думала провести часть своего летнего отпуска и куда должна была приехать Надя, к своей подруге, на подмосковную дачу: девушки собирались вместе хлопотать о поступлении в университет.
В первый день своего пребывания в столице Анна Тихоновна пробежалась по улицам, заглянула в магазины, удивилась, что в Москве «все есть», съела пломбир с земляникой, купила полдюжины открыток с видом на одну и ту же кремлевскую башню и в кучке зевак посмотрела, как милиционер штрафует шофера- любителя в соломенной шляпе.
Переходя Моховую, она встретила свою любимую артистку — Гликерию Федоровну Оконникову, или тетю Лику, когда-то очень ей покровительствовавшую. Тетя Лика была с Александром Пастуховым. Встреча произошла в толпе пешеходов, застигнутых посередине дороги движением, и тетя Лика как обняла, так и не выпускала Улину из объятий, пока справа и слева летели автомобили и прохожие теснили друг друга. За эти минуты актрисы успели раз пять поцеловаться, условились о свидании назавтра, и тетя Лика представила Улиной Пастухова. Анна Тихоновна сказала, что играет в его пьесах и что — он, конечно, забыл — она с ним знакома еще по Саратову.
— Значит, вы были совсем крошкой! — сказал Пастухов. — Я не ездил в Саратов двадцать… позвольте, сколько же лет?.. Тетя Лика его одернула:
— Ладно подсчитывать. Она, моя милая, как была, так и осталась все той же Аночкой!
Блестящая длинная машина промчалась на желтый свет вдоль самого края толпы. Аночка ахнула — сшибут!
— Что вы! — сказал Пастухов в полном спокойствии. — Сшибать приезжих! Москвичей-то всех никак не посшибаем.
Он улыбнулся и любезно пригласил Улину к себе на дачу.
Семафор открыли, толпа двинулась, актрисы еще поцеловались, Пастухов, простившись с Улиной, полуобернулся, увидел, что она тоже оглянулась, крикнул ей:
— Тетя Лика вас ко мне привезет! — и, подняв щеки, проговорил сквозь не разжатые зубы: — Привези ее, тетя Лика. Славная какая артисточка…
Улина пошла к себе в гостиницу в превосходном расположении духа: сразу налаживалась интересная жизнь со встречами, поездками за город, знакомствами, словом — та рябизна впечатлений, которой недоставало в областных городах, особенно в Туле, где она играла прошедший сезон.
В вестибюле, едва она вошла, перед ней, как по команде, сняли шляпы двое мужчин, явно дожидавшихся ее, и один из них затараторил в карьер:
