— Ты, батюшка кавалер, встал бы. Наместо тебя, я чай, двое усядутся.
Вагон дрогнул от сильного толчка, в проходе люди отвалились назад, Анна Тихоновна толкнула Цветухина, он очутился на коленях актера. Где-то прокричали громко — «поехали», слово повторилось едва ль не всеми устами, и с ним будто слабый свет облегченья скользнул по измученным лицам. Старуха начала креститься, бормотать молитву.
— Приподымись, Егор, дай вылезти, — сказал актер. Обняв Анну Тихоновну, он подтянулся, встал, помог Цветухину усесться.
Старуха оборвала молитву, принялась быстро распоряжаться:
— Садись, Флорочка, садись живей с дяденькой, — говорила она, подсаживая с пола девочку и стараясь втиснуть ее на скамью под бок к Цветухину. — Дяденька добрый. Садись.
— Это как же, бабуля, зовешь внучку-то? — сердито спросил актер.
Старуха махнула рукой.
— Кабы я нарекала-то! Папочка у ей больно образованный. Флориной назвал. Так и пошло… Сиди, Флорочка. Пускай дяденька ручку здоровую за спинку тебе положит. Вам обоим и не обидно.
— Флора, — по виду все еще Сердито, но с глубоким вздохом проговорил актер. — Цветы природы… Косят под корень, терзают вас… За что?
Он перевел взгляд с девочки на Цветухина, дотронулся до платка, в котором покоилась раненая рука, спросил:
— Помнишь, чей подарок?.. Курносую нашу не забыл, Егор, а?
Цветухин молча прикрыл глаза. Актер, потерев краешек платка в пальцах, точно на ощупь пробуя шелк, посмотрел на Анну Тихоновну, мелко замигал.
— Все, что от нее осталось. От курносой, Егор! Платочек…
Он было всхлипнул, но удержал вздох.
— После жабинской второй бомбежки, как ни искали… Ничего!.. А всю первую рядышком пролежала со мной. На поле!.. И еще с нами парень был. Тоже пропал. Все смеялся. Оникой-воином меня прозвал. Талант!.. А курносая-то что за чудо была травести! Как играла мальчишек! Неотразимо! Да ты сам видал, Егор! В Ленинград ее переманивал, верно, а? Егор, слышишь?.. За что же ее теперь, за что?.. Лучше бы меня. Отжил, отмыкался. Уж все равно…
Он больше не сдерживал всхлипов, понуро свесил на грудь свою белоснежную, вздрагивающую голову. Старуха сказала твердо:
— Война любит молодых, — и тут же испуганно покосилась на внучку и вновь закрестилась.
Пока актер говорил, Анна Тихоновна не отрывала взгляда от девочки. Встречный взгляд малютки сначала робко и ненадолго, потом смелее, пристальнее отвечал ей любопытством и участием. У Анны Тихоновны выше и выше вздергивались щеки, собирая морщины под воспаленными нижними веками, и вдруг по вишневым засохшим царапинам ее лица капля за каплей побежали слезы. Может, от истощения сил, а может быть, потому, что не отступало от ее взора поле смерти, по которому она только что прошла, но на нее наплывали красные круги и в них беспорядочно виделись детские лица — одно за другим и одно из другого, как эти плывущие красные круги: лицо Нади, чем-то схожее с беленькой девочкой, но потемнее, и лицо Сашеньки с жутко-алой, разорванной челюстью, и бледное, подернутое известковой пылью лицо братика Сашеньки с ниткой почерневшей крови на виске, и снова — Надя, Надя, вдруг маленькая, а то взрослая, в один миг сплошь залитая красным, и за этим красным — курносая артистка, протягивающая Егору Павловичу зубную кружечку. Тогда расслышала она писклявый, но полный какого-то серьезного увещания голосок девочки:
— Не плакай, тетя. Ведь мы по-правдышному едем. Ведь да, бабушка?
— Едем, милая, едем! — ответила старуха. — Ты у меня счастливая. Вот мы и едем. А тетя пускай поплачет. Сердце бабье слезами облегчается.
Анна Тихоновна, не вытирая лица, взяла узенькую, горячую руку девочки и стала мягко пожимать ее в своей малосильной ладони. Теперь девочка совсем уже не отводила от нее глаз, и странным успокаивающим лучением светились эти глаза, вызывая к себе благодарное, тихое чувство.
— Сколько тебе лет? — спросила Анна Тихоновна.
— Пять стукнуло, — гордо ответила девочка.
Все, кто расслышал ответ, облучились улыбками, и было это так нечаянно, что каждый с недоверием к себе оглядел соседей, а затем опять улыбнулся, видя, что и в безысходном горе не гаснет бесследно человеческая ласка. Цветухин тоже открыл глаза на девочку, переглянулся с Анной Тихоновной, с актером, и на минуту как будто исчезла его тупая подавленность своею болью.
Девочка, наверно, не задумывалась над причиной оживления взрослых, но оно не ускользнуло от нее. Она продолжила разговор и с вежливой серьезностью сообщила Анне Тихоновне:
— У меня точь-в-точь родинка на плече, как у папы.
Она немного выпятила остренькое плечо, покосилась на него и убедительно договорила:
— Это от родинки мой папа счастливый. Его не убьют. Правда, бабушка?
Анна Тихоновна кинула быстрый взгляд на бабушку. Старуха нагнула голову, сказала себе в колени:
— Так, Флорочка, так… В крепости твой папочка. В крепости-то как убить?
Кто опустил, кто поднял глаза, невольно отворачиваясь от девочки. И тут она начала меняться в лице — из-под насупленных бровей испытующе следить за взрослыми, строго шевелить оттопыренными губками, шепча какое-то тайное слово, пока внезапно удивительной угрозой не прозвучал ее писклявый голосок:
— Папа мой немцев всех перестреляет!
В людской тесноте нельзя было пошевельнуться, все только покачивались с ходом поезда, но после слов девочки будто застыли, и с верхних полок недоверчиво смотрели на нее сосредоточенные, молчаливые дети. Старуха страшно засуетилась, что-то отыскивая в своей кошелке со всякой всячиной, обрадованно вытянула за уголок тонкую раскрашенную книжку, принялась совать ее внучке:
— На вот, на, возьми. Попроси дяденьку, он тебе почитает. Твоя смешная книжка. Посмейся-ка. Возьми!
— Почитаешь? — с сомнением спросила девочка Цветухина.
Он будто очнулся, вскинул руку, подержал ее над собой, растопырив пальцы, схватился за голову.
— Очки! Как теперь я? Очки!..
— Ах, Егор, милый! — вздохнул актер. — Чего же плакать по волосам? Того гляди, сымут голову.
Кто-то было подхватил — снимут голову, — громко напомнив, что нет цели для бомбежки приманчивей, чем поезд. Но так и довисло жестокое напоминание без отзыва — никто не хотел говорить вслух о том, чего каждый страшился про себя.
Поезд шел, не задерживаясь подолгу на маленьких станциях. С каждым перегоном прибывала надежда, что опасность уже не возвратится вновь. Но с ростом этой надежды злее томили голод и жажда. Кто был с детьми и успел захватить с собой съестного, отдал его детям либо приберегал для них, а сам терпел наравне с теми, у кого не было во рту ни крошки с прошлого вечера.
Уже клонилось к новому вечеру, но в открытые окна залетал по-прежнему знойный воздух. В духоте вагона и дети и взрослые расслабленно поддавались дремоте. Редко-редко слышался между вздохов чей- нибудь вялый голос.
Но вдруг взорвалось сразу множество голосов, наполнивших весь вагон, и был миг, когда, наверно, в каждой голове пронзающе пронеслась одна и та же мысль: опять!.. Только это был именно один миг, столь же острый, сколько ничтожно краткий и тотчас исчезнувший, потому что из конца в конец вагона шумевший рой голосов звучал каким-то восторгом избавленья:
— Хлеб, хлеб! Вода!
Похоже было, будто настежь распахнулись двери школы и под долгожданный звонок горохом высыпали из всех классов на двор ученики и кричат, кричат освобожденно под топот неудержного своего бега. Случилось это, когда поезд словно ощупью пробирался к станции с длинными платформами. У станционного здания вдоль перрона выстроились, лицом к подходящему поезду, девушки с ведрами, полными воды, отсвечивавшей розовыми кругами на закатном солнце. Корзины с хлебом стояли тут же. Во
