– Да, встречались. Развода давать не хочет. Собирается сюда приехать на целый месяц.
– И ты разрешила?!
– Он в отпуске и моего разрешения не спрашивал. У него своя «Волга», сам водит, куда хочет, туда и едет. Ты только спокойней. Я ведь здесь постоянно прописана и дам объявление в твою милую газету – ясно, ревнивец?
– Ясно. Но видеть его не могу. Он тоже хлопотал за меня?
– Раз я его сама просила в письме, значит, хлопотал…
– Но это же нечестно?
– Что нечестно?
– Просить за меня. Я у него жену отнял, да еще… – Агафон не договорил, сердито засопел носом и отвернулся.
– Ты меня ни у кого не отнимал. Я, миленький, сама тебя нашла и никому уступать не собираюсь, пока сам не бросишь.
…Перед его поездкой в Москву мать заперлась с ним в комнате и без всяких предисловий категорически потребовала, чтобы он прекратил всякое, как она выразилась, баловство с бухгалтершей.
Сидя на маленькой скамеечке, Агафон шнуровал ботинок. Выслушав горькие упреки матери, ниже наклонил голову и долго не отвечал ей.
– Что у тебя, рот зашит? – раздраженно спросила Клавдия Кузьминична.
– Мам, не могу я без нее… – виновато и упрямо проговорил он.
– Ну не дурачок ли, господи боже мой!
– Бога, мамулька, оставляю тебе, а сам иду.
– Ты куда идешь?
– К ней иду. Куда же мне идти после такой беседы?
– Ступай, ступай… Там тебя ждут, конечно…
В Москве после сдачи экзаменов Агафон купил себе новое пальто с хлястиком и два костюма: один коричневый, другой зеленоватый с темными, как у зебры, полосками. В полосатом костюме он возвращался в Большую Волгу по улице, высокий, с гордо приподнятой головой, без кепки, с взъерошенными, густо вьющимися волосами.
В конце августа было жарко и сухо. Из садов аппетитно выглядывали румяные крутобокие яблоки. В начинавших желтеть листьях поникшие на подпорках ветки плотно облепили сизоватые, медленно дозревающие сливы. В прозрачном остывающем воздухе уже вяло подлетывали пестрые шелкокрылые бабочки. Небо заволакивалось грустными предосенними облаками, а сочные гроздья рябины все ярче окрашивались в свой оранжевый цвет. Где-то близко в переулке разухабисто взвизгнула гармошка, заглушая пьяные голоса, певшие непристойную частушку. Агафон вспомнил, что сегодня в Окатове престольный праздник.
«Эй вы, похабники!» – подмывало крикнуть гулякам, но он вдруг вспомнил, что должен теперь, как будущий дипломат, держаться нейтралитета, и, опустив голову, по инерции быстро прошел вперед. Поднял глаза, когда поравнялся с домом Зинаиды. У ворот стояла новенькая голубая «Волга». Гошка оторопело замедлил шаги. Навстречу ему вдоль улицы шла уборщица тетя Дуня; поравнявшись с ним, торопливо зашептала:
– Не ходи туда… Ночью муж приехал. Так-то, милый… Не тем ты аршином кусочек себе отмерил. Наперед я знала… Ох, господи боже мой! Домой иди. Не торчи тут на людях, матерю не позорь, шалавый, да и себя тоже. Мыслимое ли дело, такому парню за чужой, мужней женой шлендать! Фу, бесстыжий какой! – Дуня отвернулась и пошла прочь.
Агафон круто свернул в проулок, вышел на окраину окатовского поля. Не зная, куда идет, шагая по овсяному жнивищу, чувствовал, как стынет в груди, бешено колотится сердце. Вышел на узенькую межу картофельного загона и прилег. Долго лежал вниз лицом, протянув руку, вырвал с корнем жухлую, увядающую ботву с рассыпавшимися по сухой земле картофелинами и забросил куда-то в сторону. Гулявший по полю ветер тряхнул куст серой лебеды и обдал лицо Агафона горькой пылью. Где-то совсем близко по-свинячьи хрюкнула утробой мотора голубая «Волга» и, прошипев новой резиной, выкатилась на Калязинский большак. Агафон встал, отряхнул с костюма прилипнувшую череду, пошел к селу.
Как и прежде, прокрался через сад в сени и тихо, с холодным в душе опустошением вошел в комнату.
Укрывшись одеялом, Зинаида лежала на измятой постели лицом к стенке. Услышав его шаги, она узнала их и быстро повернула голову; лицо ее побледнело, как от недуга.
– Ты, Гоша? – беспокойно спросила она. – А я приболела немножко.
– Оно и есть отчего, – сумрачно глядя на порожнюю на столе бутылку из-под коньяка и остатки закуски на тарелках, глухо проговорил он, и, грохнув дверями, выбежал вон.
Она вскочила с постели, встревоженно и громко несколько раз окликнула его. Но он не вернулся и не узнал, как почти всю ночь тоже мучил и терзал ее ревностью бывший муж, умолял все забыть и вернуться к нему. Он допил коньяк, ничего не добился и так и уехал ни с чем, с напыщенным, пьяным благородством заявил, что согласен дать развод.
Прибежав домой, Агафон стремительно ворвался к матери, бурно посапывая ноздрями, с присущей ему решительностью сказал:
– Все, мама!
– Что, сынок? – испуганно спросила она.
– Шабаш! Отрезана напрочь!
