тут тебе и канцелярия, тут и спальня, сад-виноград…
– Какой сад? – устало садясь на койку, спросил Агафон.
– Извините, как вас по отчеству? Это у меня поговорка такая, припев есть такой, мы на фронте все распевали:
Эх, сад-виноград, зеленая роща, А кто ж виноват – жена или теща?
Эти слова, сморщив желтое, похожее на репу, лицо, смешное и лукавое, Архип весело пропел звонким, удивительно молодым и приятным тенорком. Агафону сторож понравился. Но ему все же очень хотелось, чтобы он поскорее ушел. А тот присел на единственный табурет и, видимо, уходить не собирался, продолжая начатый им разговор:
– Я к чему это говорю – удобствие! Сводочку какую составить, расходчик черкануть, завсегда тут, под рукой. Сводочков-то у нас разных хватает! – певуче протянул Архип Матвеевич.
Про изобилие сводок, которые составлялись здесь, Агафон знал и на его слова ничего не ответил. Нагнувшись, он задвинул чемодан под кровать, не зная, что же ему нужно сейчас, именно в эти минуты, предпринять.
– Вы в Дрожжевке-то, кажись, у Мартьяновой тещеньки проживали? – дивясь пасмурности нового бухгалтера, спросил Архип и одновременно подумал, что с этим молчальником небось четвертинки не раздавишь. С бывшим-то бухгалтером, Зотом Ермолаичем, лафа была. Тот, бывало, попишет, попишет, пощелкает на счетах, глядишь, кликнет Матвеича и пошлет…
– Жил! – вспоминая последнюю дичайшую сцену, ответил Агафон. – Жил, жил, ну и что? – монотонно повторил он.
– Да так, ничего, сад-виноград… Сурьезная женщина! – со значением добавил Архип Матвеевич.
Поддерживать разговор, да еще о Мартьяновой теще, Агафону было тягостно и противно. Он снова выдвинул чемодан, долго рылся в нем и, достав полотенце и мыло, спросил, где он может умыться.
Архип Матвеевич охотно показал и, дробно стуча деревянной ногой, удалился, вконец разочарованный угрюмым, неприветливым бухгалтером.
Агафон умылся и вернулся в комнату. За стеной, в конторе, кто-то реденько, неуверенно кидал счетные костяшки. Идти туда ему не хотелось. Улавливая напряженный ход своих мыслей, он думал сейчас о появившемся на Большой Волге существе, нежно именуемом маленькой. В своем письме Зинаида Павловна ни разу не упомянула, что это его ребенок, а, наоборот, подчеркнула, что это ее дочь, и ничья больше. Все это сейчас было настолько странным и неожиданным, что никак не укладывалось в его утомленную голову. Теперь уже о Зинаиде он не мог думать без неприязни, убедив себя в том, что письмо ее от начала до конца фальшивое, нарочитое. Но прошлое как-то само по себе давило на его сознание с такой силой, что он не в состоянии был справиться со своими мыслями и не мог понять, как это произошло и почему все так внезапно и странно завершилось. Он понимал, что сейчас он теряет и Ульяну. Прошлое он уже почти забыл, но вдруг оно так напомнило о себе, что и жизнь стала совсем немила. Обидней всего было то, что ко всем возникшим событиям приплеталась Ульяна, которой он недавно сказал, что любит ее, как жизнь, но сам даже и отдаленно не намекнул, что у него происходило с Зинаидой Павловной и чем это кончилось.
«Да, все кончилось и с той и с другой; да, да, все», – повалившись на жиденькую подушку, убеждал он себя, снова перебирая в памяти события, происшедшие когда-то в садовом домике; и вдруг с отвращением ощутил запах тех проклятых духов, которые так тлетворно врезались в молодую память.
«Как я мог тогда забыть Ульяну и сделать такое, как?» – все острей и мучительней возникали вопросы один за другим, все ощутимее становился тупик, в котором он очутился. Даже рассказать о случившемся невозможно, нельзя никого посвящать в свою немыслимую тайну. Он не заслуживает ни сочувствия, ни жалости.
За стеной снова защелкали костяшки: тук-так, тук-так. Невыносимо было слышать эти упорные, ритмичные звуки, а еще тягостнее было сидеть в светлой, чисто побеленной комнатке, размером в четыре неполных шага. Агафон не выдержал, вскочил с кровати, толкнув дверь ногой, очутился в просторной комнате с широким двустворчатым окном. Там было три письменных стола, накрытых истрепанными, залитыми чернилами газетами. Два стола пустовали, а за третьим сидела Ульяна. Увидев Гошку, она удивленно раскрыла рот. Он тоже не ожидал этой встречи, остановил на ее лице неморгающие, бессмысленные глаза, с трудом припоминая, что Ульяна работает здесь и что встреча была неизбежной.
– Гоша! Почему ты тут? – хватаясь за край стола, громко выкрикивала она. – У тебя ужасный вид, что с тобой?
Агафон вяло покачал головой, чувствуя дрожь в руках, присел на стоявшую вдоль стены скамью. Ему стыдно было смотреть ей в глаза, принимать чуткую дружескую заботу. Ульяна с ужасом увидела, как у него неприятно дернулась густая темная бровь и жестко перекосилась закушенная губа. Она вскочила, поправила съехавшую набок лыжную с козырьком шапочку, связанную матерью из зеленой шерсти, и подбежала к нему.
– Ты заболел, да? – схватив его за руку, участливо спросила она.
Рука Агафона на самом деле была холодной и очень тяжелой, пальцы чуть заметно вздрагивали.
– Ясно, что ты заболел, у тебя и руки трясутся, да и под глазами купорос… Что случилось, почему ты приехал? Может, там, в больнице?.. – тормошила она его.
– Нет, нет! – запротестовал он. – Со мной приключилось…
Он, словно пьяный, качнул головой, расстегнул на желтой кожаной куртке молнию и зажал ладонью грудь.
– Что же такое с тобой приключилось? – облегченно вздохнув, спросила она. Естественно, что болезнь отца очень тревожила ее.
– Даже и не знаю, с чего начать, Ульяша…
– Пойдем туда, – показала она на дверь, откуда он вошел, и тронула его за плечо. – Тебе надо прилечь. Ты мне все должен рассказать! Хорошо?
– Ладно. Идем.
