— Подожди-ка, Ксюша. Я сейчас... Савелию хлеб отнесу, а ты зачерпни ему воды.
Зина исчезла в темноте подпола. Подползая к Голенищеву, она бодро и весело сказала:
— Бьют их наши, Савушка, бьют, милый. Покушай-ка маленько...
Зина положила ему на грудь кусок ржаного хлеба.
— Спасибо. Я не хочу есть. Выйти можно?
— Нельзя еще. Рядом в сельсовете штаб.
— Ах, чорт!
Савелий порывисто приподнялся и сел. Его обмотанные бинтами руки в полутемноте походили на две большие куклы.
— Тебе надо было бы уйти, Зина, Забрать документы и уйти. Здесь оставаться нельзя.
— Да говорю тебе, рядом штаб. А кругом немцы.
— Понимаю!
Савелий взял двумя темными, торчавшими из бинтов пальцами краюху хлеба и отложил ее в сторону. Повернувшись к Зине, он спросил, сколько времени.
Зина поднесла ручные часы к самым глазам.
— Без десяти пять, — ответила она тихо и подняла голову.
Пристально смотревший на нее Голенищев кивнул в сторону рации. Зина поняла его без слов.
— Только Ксюше скажи, пусть на всякий случай уйдут из дома... — добавил Савелий сквозь зубы. — Вдруг начнут наши пушки бить.
К ночи стрельба утихла. Немцы снова набились в избы и затопили печи. В доме Румянцевых печка была разрушена до основания. Там, где был лаз в подпол, лежала огромная груда обгорелого кирпича.
Дарья Петровна ходила в подпоясанной веревкой шубе и, сокрушенно разводя руками, знаками объясняла немцам:
— Значит, снаряд, это самое, во дворе бух, ну и печка-то того, чебурах. Стало быть, ветхая.
На самом деле печка, сложенная из добротного кирпича, могла бы простоять еще полвека, если бы сама Дарья Петровна вместе с Ксюшей, по совету Голенищева, не свалили сначала трубу, а потом, разобрав кирпичи, не замуровали сидевших в подполе разведчиков.
Немцы, осмотрев разрушенную печку и обругав старуху, потребовали картошки. Дарья Петровна показала на угол — там была навалена целая гора.
Ксюша, натаскав из подпола картошки, засыпала ею весь угол. Теперь уже соседка Анна Петровна не могла упрекнуть ее, что она жалеет этот злосчастный, чуть не погубивший разведчиков продукт.
Рано утром 17 декабря гвардейцы корпуса Доватора начали тревожить немцев со всех сторон. Особенно нажимал с востока полковник Карпенков. Танкисты подполковника Иртышева с десантами автоматчиков, маневрируя по опушкам леса, стреляли прямой наводкой. Повела ураганный огонь и батарея Ченцова.
Готцендорф продолжал ожесточенно отбиваться. Он имел пятьдесят орудий и примерно столько же минометов, подтянув из Денисихи группу резерва.
В разгар боя на командный пункт Доватора посыльный принес из штаба шифровку:
«Штаб 2. Квадрат 44/86. Ориентир радиомачта, шестой дом от края, рядом сельсовет — штаб немцев. Вызываем огонь на себя. Голенищев тяжело ранен. Работу прекращаю. Кончаются аккумуляторы. Прощайте».
Доватор сжал радиограмму в кулаке и подозвал полковника Карпенкова. Посматривая в сторону грохотавшего боя, он после глубокого раздумья приказал:
— Немедленно передать батареям: сельсовет сохранить. Там штаб дивизии. Захватить всех живьем, с документами. Танкистам Иртышева начинать атаку. Тавлиеву приготовиться к конной атаке. Комдиву третьей передать, чтобы не ушел из Денисихи ни один фашист. Действуй, Андрей Николаевич!
Оттянув из Денисихи часть сил, противник, ожидая атаки с востока, неожиданно получил удар с юго-запада. Танки подполковника Иртышева, разметывая по дороге вражеские орудия, ворвались в Денисиху. Противник, оставив деревню, бросился к Сафонихе, но оттуда их погнал сам Доватор, пустив в дело часть резерва.
Лишенные опорных рубежей в населенных пунктах, немцы; бросая технику, вышли на Онуфриевскую магистраль, но, заметив заходящую с тыла и фланга конницу Тавлиева, в панике бросились к лесу. Оттуда навстречу им выскочили беспощадные в рубке и стремительные в атаке кубанские казаки Атланова. Старый кавалерист генерал Атланов стерег здесь немцев с самого утра.
Едва сдерживая застоявшихся коней, эскадроны Шевчука, Орлова, Биктяшева и Рогозина давно уже приготовились к атаке. Кубанцы, пошучивая, сдержанно смеялись. Всюду заливисто гоготали пулеметы.
Коренастый подполковник Осипов, словно навечно приросший к седлу, не обращая внимания на выкрутасы дрожащей от холода Легенды, прищурив узкие глаза, смотрел, не отрываясь, на окраину Сафонихи. От нечего делать он пытался было подзадорить капитана Кушнарева. Его бешеная кобылица, всхрапывая и блестя зубами, пыталась схватить красавицу Легенду за морду.
— Ну что это за лошадь? — возмущался Осипов. — И повадки-то все у нее звериные. Ты мне отдай ее на «курсы». Я хоть ее в порядок приведу.
Осипов не без зависти косился на кобылицу и в душе был готов приласкать ее.
— Сколько дадите, подполковник, впридачу? — спрашивал Кушнарев.
— Какая, друг мой, придача. Если так на так... и то я еще подумаю...
— Шашку могу взять...
— Шашку? Да ты, милый, что, всерьез? — Осипов покрутил головой. — Да ты знаешь, друг мой, какая цена этой шашке? Впрочем, я тебе и так отдам шашку. А ну-ка, смотри...
Антон Петрович кивнул в направлении Сафонихи. Густо расстилаясь по снежному полю, оттуда начала выкатываться немецкая пехота.
— Я тебе подарю шашку. Кто больше? Понял? В честном бою за нашу родину. Выйдешь первым, отдам шашку. От меня не отставай, не горячись, по сторонам поглядывай. Где нужно, я подсоблю. За пулю не ручаюсь, а штыком достать не позволю. В рубке у меня соперник один, командир эскадрона капитан Шевчук.
— Знаю, — улыбнувшись, ответил Кушнарев. Он с Шевчуком вместе учился когда-то в полковой школе.
Вглядываясь вперед, Осипов замолчал. За правым флангом немецкой пехоты показалась быстро приближавшаяся конница.
— Тавлиев разворачивается, — шептал Осипов. Его полк, скрытый на опушке леса, нацеливался колонне в левый бок. Противник, заметив стремительно надвигавшуюся кавалерию, круто повернул к лесу и очутился как раз перед казаками Осипова.
Антон Петрович надвинул глубже на лоб кубанку и звонким коротким взмахом выдернул блеснувший кривой османовский клинок. Покрутив им над головой и оглянувшись, он зычно крикнул:
— Шашки! К бою! — Услышав за собой певучий звук выдернутых шашек и мощный переступ копыт, он, нагнувшись к луке, вкрадчиво шепнул Легенде: «Вперед, Машуха!..»
Кобылица, словно подстегнутая горячим ударом плети, вынесла его на поле. У Кушнарева засвистел в ушах ветер. Его лошадь, распластав длинный корпус, сильными скачками вырвалась вперед. Осипов уже видел черный жгут ее завязанного хвоста и крылато развевающиеся над крупом полы бурки.
Антон Петрович, отведя руку назад, плашмя коснулся бедра коня. Легенда, разгоряченная скачкой, ходко стала сокращать расстояние. Кушнарев, молниеносно взмахивая клинком, уже наносил яростные и страшные по своей силе удары. Много тогда фашистских касок раскатилось по снежному полю...
На улицах Сафонихи толпились конные и пешие, ржали оголодавшие кони, гудели трофейные автомашины. Гуртом гнали многочисленных пленных. Слышались крики женщин, визг ребятишек, порой громкий, отчаянный плач. В окнах изб мелькали белые халаты врачей. С саней сносили бледных, стонавших, а иногда безмолвных, недвижимо лежащих бойцов и командиров.
С лопатами на плечах прошли саперы. Позади них улицу пересекали двое носилок. На первых лежал непостижимо длинный человек. Его грузное тело пригибало плечи четверых несших носилки партизан,
