— Как же! Воспитывался в той части, где он командиром был. С восьми лет! — Гордиенков смотрел на Осипова блестящими от радости глазами. — Я Льва Михайловича считаю своим вторым отцом, хотя первого и не знаю...
Алексей замолчал и задумался, глядя в окно на деревенскую улицу.
За окном, в палисаднике, на узенькой грядке густо росли золотые шары, колючие розы роняли бледные лепестки.
Стоял август 1941 года, солнечный, знойный. В дымчатом мареве тонули лесные горизонты. В такую погоду в утреннем зное быстро созревают плоды. На золотистых остриженных жнивьях высятся хлебные скирды. Сонно шевелятся поздние сизые овсы. Их безжалостно топтали и беспризорные телята и конные разведчики, спутавшие ориентиры, а хозяйственные казачки — кавалеристы, влюбленные в своих коней, подкашивали на подкормку.
Если бы не далекий орудийный гром, знойный август совсем был бы похож на мирный трудовой месяц — время свежего пахучего хлеба и обилия плодов...
— Пришли кони на пополнение, идем распределять, — проговорил подполковник Холостяков, вернувшись с узла связи. Обращаясь к Наумову, сказал: — Оставьте здесь караул.
Все ушли. Наумов привел в комнату казака и приказал в штаб без его ведома никого не пускать. Сам тоже пошел взглянуть на прибывших коней.
Караульный Захар Торба был рослый, плечистый парень в широкой, круглой, как сито, косматой кубанке, со скуластым обветренным лицом. Защитная гимнастерка, подпоясанная кавказским наборным ремешком, хорошо облегала его крупную, немного сутулую фигуру. Держа подмышкой автомат, он присел на диван, достал расписной, зеленого цвета с голубыми разводами кисет и, скрутив цыгарку, крикнул:
— Павлюк! Иди покурим.
В хату вошел второй казак. Сняв пилотку, он пригладил рукой огненно-рыжие волосы, присел против автоматчика на корточки и попросил бумаги.
— Хуже нет службы посыльного, — подравнивая краешки оторванного клочка газеты, с досадой проговорил рыжий.
— Это еще ничего, — боев нет, — заметил автоматчик. У него был низкий и приятный грудной голос, а выговор — смесь украинского с русским, присущий кубанским линейным казакам.
— Да что ничего? Сегодня, наверно, раз двадцать бегал — то в лес к разведчикам, то к батарейцам, то в госпиталь... К концу войны так натренируюсь, что рекордсменов перегоню... Нет, Захар, дневалить на конюшне во сто раз лучше.
— Знаешь, товарищ Павлюк, всего краще командиром быть, — сказал, подумав, Захар. — Зараз тоби приказывают, — и ты выполняешь по уставу...
На дворе кто-то позвал посыльного.
— А ведь меня опять!.. Я приду, Захар, — выбегая из комнаты, крикнул Павлюк.
Оставшись один, Захар стал вспоминать родную станицу, прощание с матерью и братом, участником первой мировой войны...
— ...Значит, едешь? Когда? — спросила мать.
— Зараз, мамо, уже подседлали.
— Швытко! Ну, прощай! Бог тебя хранит, — перекрестила и поцеловала в губы. — Жены немае, — у Анютки був?
— А шо такое, мамо?
— Вин спрашивае... Покрутився та и кинув?
Морщинистое лицо старухи дрогнуло, по щекам покатились слезы.
— Бог тоби судья...
Брат Кирилл был сумрачен, задумчив и строг. В самую последнюю минуту прощания он сказал:
— Может, хлопцев моих встретишь, кланяйся. Коня береги — породистый, на рубку он смело пойдет!
Не повезло в семейной жизни тридцатилетнему Захару. Не случаен был горький упрек матери... Попрощавшись с нею, выехал он из дому и, сердито хлестнув коня, поскакал не к станции, а в другую сторону. Через два квартала остановился у домика Дмитрия Борщева. Сразу увидел — ехал напрасно: у ворот его облаяла маленькая черная собачонка, а на дверях висел замок. Захар еще злее стегнул горбоносого кабардинца и повернул к станции. Когда выезжал из станицы, из-за крайней хаты вышла высокая статная девушка в белом кавказском платке. У Захара задрожали руки. Он придержал коня. Анюта, не поднимая глаз, взялась рукой за стремя и пошла рядом. Молчание было долгим, мучительным.
— Значит, и проститься не зашел?.. Так и нужно дуре: не лезь под бурку, коли не пришло время! — проговорила девушка с злобным отчаянием. Потом вскинула голову, глянула на казака черными очами, спросила: — Что же молчишь, Захар? Ты хороший человек или нет?
Многое хотел сказать Захар, да не позволила торбовская гордость. С упрямством сказал не то, что думал:
— Если бы зараз говорил тебе: ожидай меня, — був бы я рассукин сын! Я жениться не обещал, а как получилось, — сама знаешь!.. — Захар оборвал речь, помолчал, потом глухо вымолвил: — Выходи замуж. Ведь краще тебя в станице ни одной дивчины нет! Желаю... — Еще что-то хотел сказать, но девушка, глядя на него широко открытыми глазами, медленно и решительно проговорила:
— Желаю, щоб тоби ворон глаза выклевал! — и отдернула руку от стремени.
— Добре! — Только и сумел выговорить ошеломленный казак. Пришпорил коня и, склонившись к луке, не оглядываясь, поскакал широким наметом к станции...
Об этом прощанье Захару и думать не хотелось. Стыдно было и больно... Он только теперь понял, как жестоко обидел девушку. Думал одно, а сказал другое. Анюткино прощальное напутствие, как огнем, припекало сердце, не давало покоя.
После двухнедельных боев и пятидневного отдыха Захар не только не освободился от тревожных мыслей, а наоборот, не переставая, думал о самых простых, будничных вещах, прелести которых он в мирной жизни и не замечал. С каким наслаждением побывал бы он теперь в нещадно прокуренной колхозной конторе, послушал бы фантастические речи председателя колхоза Якова Киреева об электрическом плуге, который в один час запахивает целый гектар, или о сверхмощном электрическом комбайне, который одновременно не только жнет и молотит, но, если нужно, мелет муку и выпекает хлеб...
Вчера Захар получил из дому посылку. В ней были традиционные носки, сало, почтовая бумага, новый башлык. Собираясь утром в караул, он сунул носки в противогаз, а сейчас, вспомнив о носках, решил их надеть — не потому, что это было нужно, а просто тянуло подержать их в руках, почувствовать мягкость отличной шерсти, сработанной заботливыми материнскими руками. Отстегнув пряжку противогаза, Захар достал сверток, но, к его удивлению, в свертке оказались не носки, а перчатки. Он стал примерять их. В перчатке на правую руку нащупал свернутую трубочкой бумажку. Письмо! С радостным волнением, особенно понятным фронтовику, Захар стал читать.
В письме говорилось:
«Многоуважаемый Захар Тимофеевич! Пишет вам эти самые строчки Анна Борщева, которую вы дуже хорошо знаете, потому что она известная вам дура, сама над собой сгалилась, а вы в этом деле тоже ей подсобили дуже, а потом кинули, как самую что ни на есть вредную. Краще было бы шашкой зарезать, чем так зроблять. Колысь я бы знала, что у вас такое колючее сердце или его нема зовсим, то не зробила бы так. Не подумайте чего такого, что я хочу знова, мне не дуже треба, а пишу вам, як фронтовому казаку, который бьет наших врагов, аще як первому в колгоспе бригадиру. Зараз у нас краще вас бригадиров нет, и вас с Филиппом Шаповаленко и Мишку Сидоренкова часто вспоминают на собраниях... Посылаю вам в подарок перчатки, я их сама связала и плакала, як дура, и не то щоб по вас, а над своей нещасной жизней. А перчатки послала потому, что фронтовикам все посылают. Я зараз бригадиром у той самой бригаде, где вы командовали. Працуемо не то щоб як с вами, но получается — знамя красное не упускаем. Ждем от вас письмеца и кланяемся усей бригадой. Пропишите, як на войне, мы дуже интересуемся.
А за те слова, что сказала на прощание, вышло нечайно, вы уж меня извините, я тогда была дуже
